Юг в огне

- Ох, как же тебе мало надо, земляк! - насмешливо проговорил молодой, худощавый, с глубоко впавшими глазами ефрейтор, с рукой на перевязи.

- Чего-о? - настороженно взглянул на него взъерошенный солдат.

- Не жадный, говорю, ты, - усмехнулся ефрейтор. - Земли б тебе вдоволь да войны б никогда не было. Вот и все. А кто управлять нами и государством будет, а?.. Что молчишь? Это тебе безразлично? Говоришь, пусть в правительстве сидят Мишка ер да Гришка вор? Эх ты, сиволапый! - с пренебрежением сказал ефрейтор. - Темнота беспросветная.

- Ну-ну, полегче! - взъерепенился солдат.

- А что - полегче? - вскипятился ефрейтор. - Если мы так будем рассуждать, как ты, так нас всех в бараний рог зажмут и пикнуть не дадут... "Мишка ер да Гришка вор"... - укоризненно покачал головой ефрейтор. - Ишь ты!.. Вот они сейчас засели в правительстве-то, такие буржуи да капиталисты, как Родзянко да Милюков с Гучковым, так они тебе вот такую дадут землицу, - поднес он к носу взъерошенного солдата кукиш. На-ка вот выкуси! Вкусный, на постном масле.

Окружавшие их солдаты захохотали. Взъерошенный солдат, заморгав, попятился от кукиша.

- Это, братишка, тебе землица, - сказал ефрейтор.

Взъерошенный солдат сконфуженно, под общий смех отошел в сторону.

Вошел вахмистр Востропятов.

- Ну, поехали, Ермаков. Все оформил. Казаки тут получат овес и привезут. - Он оглянул Прохора. - У тебя плаща-то нету? Намокнешь, брат, в шинелишке. Придется тебе в брезент укутывать. Есть у нас там, на тачанке...

У подъезда вокзала стояла тачанка, запряженная парой понурых вымокших лошадей. В передке, укрывшись плащом, сидел казак-возница. При приближении Прохора он крикнул ему:

- Здравья желаю, господин урядник! С приездом вас с родного тихого Дона!

Прохор узнал казака. Он служил в обозе ездовым.

- Здравствуй, Шурыгин!

- Ну, как у нас там, на Дону? - поинтересовался Шурыгин. - Небось, скоро готовятся сеять?

- Там рано весна началась. Думаю, что кое-где повыехали в поле.

- Эх, паханул бы теперь, - со вздохом сказал Шурыгин.

Прохор с вахмистром устроились на сене в задке тачанки. Востропятов заботливо укрыл Прохора брезентом.

- Так-то лучше будет, - сказал он. - Ну, трогай, Шурыгин!

Шурыгин стегнул кнутом лошадей. Они легко рванули тачанку, затрусили мелкой рысцой по залитому жидкой грязью шоссе, обгоняя намокшие возы, накрытые брезентом, санитарные фургоны, зеленые двуколки, направлявшиеся к позициям.

Навстречу бежали черные борозды вспаханной земли, изрытой воронками. По обочинам шоссе бесконечными лентами плыли кюветы, наполненные талым снегом и водой. Иногда на глаза попадались полуобглоданные бродячими собаками смердящие конские трупы, поломанные телеги.

Изредка по направлению к позиции шли небольшие группы пехотинцев с подоткнутыми за пояса полами захлюстанных шинелей.

- Посторонись! - кричал Шурыгин.

Солдаты хмуро оборачивались, сходили с шоссе, пропуская тачанку.

- Зазябли, земляки? - скаля зубы в усмешке, спрашивал у них Шурыгин.

Солдаты отмалчивались, продолжая шагать вслед за тачанкой.

- Подвез бы хоть, - крикнул кто-то из них.

- Да разве вас всех увезешь? - прокричал в ответ Шурыгин.

Вправо от дороги из груды обожженного кирпича и гловешек сиротливо торчали закопченные печные трубы. По пепелищу бродили одичавшие собаки.

"Наверно, тут стояла веселая деревушка, - с грустью думал Прохор. - А вот война разрушила ее, жителей разогнала бродить по свету".

Гнали группу пленных австрийцев в серо-голубых шинелях. Австрийцы, зябко съежившись, втянув шеи в поднятые воротники, шли медленно, не поднимая глаз. Впереди шагал длинный офицер в кепи с землистым печальным лицом.

- Эй, австрияки! - не утерпев, крикнул им неугомонный Шурыгин. Отвоевались, а?.. Войне капут?

- Война капут! - отозвалось два-три голоса из рядов пленных. - Плэн карош!..

- Ишь, черти, - обернувшись, засмеялся Шурыгин. - Теперь им и плен хорош стал. А вот четвертый год воюют, проклятые, а не думали об этом.

- Я тебе, Ермаков, завидую, что побывал дома, - вздохнул Востропятов. - Я так и полетел бы туда. Заскучал по детишкам. У меня ведь их трое... Второй год уже не был дома.

- Что ж не попросишься в отпуск?

- Просился у командира сотни, - уныло сказал вахмистр. - Он и отказывать не отказывает - и пускать не пускает... Говорит, подожди немножко... А чего ждать, черти его знают. - Помолчав, он попросил Прохора: - Ты, Ермаков, вроде теперь наше избранное начальство. Может, намекнул бы командиру сотни насчет меня, а?..

- Ладно, - пообещал тот.

- Знаешь, как меня выручил бы, - обрадованный этой возможностью проговорил вахмистр. - Магарыч бы хороший поставил.

- Без магарыча поговорю.

Впереди, во мглистой дали, заглушенно загромыхали орудия.

- Слышишь, урядник? - обернувшись, подмигнул Шурыгин Прохору. Небось, от этой музыки уже отвык?

- Отвык, - вздохнул Прохор. - Не слыхать бы ее вовек.

И чем ближе подъезжали к фронту, тем явственнее и отчетливее становился гром пушек.

У Прохора тоскливо защемило сердце: опять война... смерть... кровь... Опять то же, что он испытывал уже в течение трех лет. Как будто никогда и не было этого короткого отпуска, когда он полной грудью вдохнул в себя такой желанный запах мирной жизни. Да и в самом деле, был ли он в отпуске дома? Может быть, это был только сон?..

* * *

Прохор представился командиру сотни, есаулу Коневу. Наступила будничная тоскливая фронтовая жизнь.

Потекли дни и ночи, заполненные военными заботами и треволнениями. Ездили в разведку, дежурили у штабов высшего командования, выполняли обязанности связных между воинскими соединениями. Иногда происходили схватки с противником. Длинными вечерами до одури бились в карты в блиндажах, до тошноты курили и врали до виртуозности, хвастаясь мнимыми фантастическими подвигами, в которые никто не верил. Изредка, раздобыв спирту, напивались до бесчувствия.

В грязи и сырости, неделями не раздеваясь и не скидая сапог, жили казаки беспокойной жизнью, проклиная войну. Жили только мечтами и надеждой: а вдруг все-таки наступит такой благодатный день, когда весь этот кошмар развеется, как дым...

Но пока еще никаких признаков конца войны не было видно. По-прежнему лилась солдатская кровь.

Наоборот, среди казаков и солдат ходили упорные слухи о том, что высшее командование, по примеру прошлогоднего Брусиловского прорыва, готовило новый план стремительного наступления на австрийцев с намерением во что бы то ни стало сломить сопротивление упорного противника, преодолеть скалистые хребты Карпат и, ворвавшись в Венгрию, зайти в тыл германской армии.

И, видимо, слухи эти имели основания. На фронт приходило все новое и новое пополнение. Подвозились из глубин России снаряжение, орудия, снаряды.

Но солдаты и казаки плохо верили в успех наступления. Настроение в армии было далеко не воинственное. Войска устали. Война осточертела. Солдатская душа истосковалась по мирной жизни, по семьям, по труду...

Однажды в предвечерний час Прохор пошел на заседание полкового комитета в штаб, разместившийся в покинутом помещичьем имении.

Стояла сырая тишина, промозглая, туманная. Остро пахло прелью прошлогодних трав. На позициях было затишье. Лишь изредка слышались одиночные винтовочные выстрелы.

Прохор вышел на шоссе. На телеграфных проводах сидели нахохлившиеся галки и равнодушно смотрели на редких прохожих.

Раздумывая, где лучше пройти к штабу, Прохор на мгновение остановился. Можно было идти по залитому жидкой грязью шоссе, а можно и короче, если сейчас же свернуть вправо, через лесок и мелкий овражек. "Пойду через лесок", - решил он и, перепрыгнув через канаву, полную воды, пошел в лес.

В лесу туман был гуще. Как клочья грязной ваты, он висел на оголенных рогатинах ветвей.

Утопая по щиколотку в вязкой грязи, едва вытаскивая ноги, он медленно шел, поругивая себя мысленно, что решился здесь идти.