Страница 384 из 409
Брожу взглядом по пестрым деревянным дорожным указателям на перекрестках: Тактические знаки и цифры, но никакого указания на парк автомобилей.
В утреннем свете швейцарские домики этих пригородов выглядят печально в своем странном стиле вырезанных лобзиком фигурок. Красочные цвета, напоминающие пестроту цветочных клумб, тоже не могут ничего изменить. Серые стены, закрытые зеленые ставни, закрытые железные ворота, высокие столбы ворот из красных кирпичей. Тявкающие собаки, отсутствие людей, отсутствие машин — что за хреновый район!
В конце дороги возвышается огромный серый бастион: Без сомнения это и есть тюрьма!
Этот вид доставляет мне боль: Неужели за стенами вот этого каземата находится Симона?
Мощные стальные ворота.
«Серое, серое, серое: Оставь надежду, всяк сюда входящий!» пронзает меня мысль.
В караульном помещении, отвратительно воняющем лизолом, узнаю от фельдфебеля в форме СС, с бляхой с изображением черепа и костей:
— Все транспорты с заключенными ушли…
— А куда?
— В Равенсбрюк, господин лейтенант.
— В Равенсбрюк?
— Так точно, господин лейтенант, это такой концентрационный лагерь…
Судорожно сглатываю от страха. Концлагерь? Как Симона сможет это пережить?
Я как-то видел заключенных из концлагеря — это были не люди, а настоящие живые мертвецы, около Ландсберга, которых привезли из какого-то концлагеря и которые выглядели гораздо хуже, чем даже русские военнопленные.
А затем мелькает мысль: Симона в Германии! В Равенсбрюке! — Равенсбрюк… Что там было с Равенсбрюком?
«Зуркампф находится в концлагере Равенсбрюк — Уккермарк — это в направлении Нойштрелица», слышу, словно наяву объяснение Казака.
— Когда же здесь была произведена зачистка? — спрашиваю фельдфебеля как можно более безразлично.
— Три-четыре дня тому назад, господин лейтенант…, однако…
Что за странный тип этот штурм- или штурмбан- или как там еще-чего-то-фюрер? Раньше эти парни выглядели совершенно иначе. А теперь передо мной эта вот потертая рожа: Мужик кажется полностью в дерьме.
В руке сильно бьет пульс, и голова, кажется, тоже уже не в порядке: Меня так мутит от головокружения, будто кто-то тянет за ноги. Но чувствую, что если только обопрусь о письменный стол этого испуганного караульного, то, наверное, смогу справиться с этим своим состоянием.
Подожди-ка, этот странный человек хотел же сказать еще кое-что, но замолчал поколебавшись…
— Однако, что? — невольно повышаю на него голос, хотя вовсе не хочу этого.
— Однако, это еще вопрос, господин лейтенант, прибыл ли туда этот транспорт.
— Почему это?
Теперь эсэсовец делает движение, которое должно выражать крайнее смущение.
— Что? — уже кричу на него.
— Союзники атаковали колонну с воздуха. Колонна полностью сгорела…
— Откуда Вы это знаете?!
— Слышал нечто в этом роде, господин лейтенант! Это случилось сразу за Парижем!
Оказавшись снова на свежем воздухе, вынужден сделать несколько глубоких вдохов-выдохов: Мне надо придти в себя от услышанного. Я должен постараться изо всех сил остаться на ногах и сохранить присутствие духа.
То, что сказал этот засранец-эсэсовец, не должно быть правдой: Он просто хотел ввести меня в заблуждение. Только этого не будет…
Что же теперь? Как быть дальше? Старик давно смог бы придумать что-нибудь. Но что? То, что мы продумывали с ним, не предусматривало подобного развития событий. Что же теперь? Теперь дела и у самого Старика не фонтан. И он, скорее всего, уже не выкрутится — даже орден на шее ему теперь не поможет.
Соня, вот та ведьма, которая выдала Симону! И Бисмарк! Этот гад должен знать все! Он приложил все силы, чтобы выбросить меня за борт.
Когда вновь появляюсь перед своей командой, Бартль вопрошающе смотрит на меня. Затем заикаясь, со страхом в голосе произносит:
— Мадемуазель… Я имею в виду, фройляйн Симона…?
— Вывезли в Германию, Бартль. В Равенсбрюк. В концлагерь.
Бартль корчит лицо как от сильной боли.
Мы не можем стоять здесь дольше и группе эсэсовцев, вышедших из одной из стальных дверей, и с пристальным любопытством рассматривающих наш «ковчег», предлагать еще и спектакль.
— Мы здесь лишние, — говорю Бартлю громко и затем тихо добавляю: — Мы здесь в полной заднице — в какой-то мере! А потому — в карету и рвем когти!
Когда Бартль закрывает свою дверцу, то говорит мне в спину:
— Тем не менее, мы должны теперь же поехать в госпиталь, господин обер-лейтенант.
— Смотря по обстоятельствам, Бартль. Держите глаза открытыми, когда будем проезжать мимо столба с указателями. Если встретите указатель госпиталя, так и быть, поедем туда. Но в принципе я бы хотел сначала заехать в Трокадеро.
— Трокадеро? — недоуменно переспрашивает Бартль.
— Да, это довольно аристократичный квартал — и именно там находится мое Отделение. Там имеет свою резиденцию, так сказать, мой шеф. И там я должен выполнить одно дело.
Бартль молчит. Он воспринял мои слова, как если бы я сказал: Там я должен расплатиться кое с кем…
Размышляю: Расплатиться! — как просто это сказать. Хотя в данный момент я легко мог бы застрелить дюжину сволочей. Засунуть гранату в задницу и выдернуть чеку — хладнокровно и не раздумывая. Моя ярость не знает границ.
Симона! Что, ради всего святого, может связывать Симону, в самом деле, с террористами? Ведь не могла же она быть отправлена в концлагерь в Германию только из-за ее делишек на черном рынке?
Вопреки боли внезапно вижу перед собой рожу проклятого имперского монстра, Бисмарка, и слышу, как он хвастает:
— … парни построили мне охотничью вышку из тесаных бревен. Когда я просидел там почти час, то едва мог двигаться от окоченелости из-за неподвижности. Ну, тогда я вызвал к себе этих троих парней… Они и построили мне уже не такую высокую охотничью вышку…
И сдавленный смех преданной ему банды, собравшейся вокруг капитан-лейтенанта, я тоже слышу как наяву. Ясно, как день: Плата за такое лизоблюдство не была плохой. За такую преданность их задницы были в полной безопасности и могли часто посещать соответствующие желанию и настроению бордели, в то время как другие, не такие податливые и пронырливые, должны были рисковать задницей в море. ****атые герои, ошивающиеся вокруг, должно быть свили большое гнездо вокруг этого щеголеватого и гладкого коновода.
Рисую себе картину нашего прибытия в Отделение — испуг часового, когда я появлюсь в своей камуфляжной форме, совершенно грязный, раненная рука на перевязи! И наш газогенераторный грузовик! Да на шикарной улице! И этот чертов лифт!
Расплатиться с окружным имперским негодяем! Ясно как божий день, что эта сволочь хотел бессмысленно принести меня в жертву: «… Погиб смертью храбрых!»
На этот раз мы, пожалуй, можем отказаться от обычных уверток.
Значит, теперь едем туда — решительно и бесповоротно. Vanitas mundi … Теперь эта свинья больше не сможет мне ничего сделать.
Внезапно на меня обрушивается все горе мира. Плевать, все равно прорвемся! Мы оставили позади нас все самое плохое. Чего ради?
Cui bono — осмелюсь спросить?
Вероятно, как раз в этот самый момент со Стариком жестоко расправляются…
Затем снова говорю себе: То, что рассказал тебе тот эсэсовец, не может соответствовать действительности! Не должно соответствовать!
Симона в концлагере в Германии — это уже само по себе довольно плохо. Но сгореть заживо в машине — это могло бы быть лишь плодом безумной фантазии. Думаю, что этот парень, все же, не смог догадаться, почему зашел в его вонючую караулку. Вполне возможно, что он просто хотел поговорить со мной о циркулирующих слухах, о происходящих зверствах. И, кроме того: О Симоне и ее теперешнем пребывании.
Но что может произойти в концлагере? Волосы, которые остригают всем в концлагере — снова вырастут. А что еще?
Горькое чувство потерянности заполняет меня. Куда мне направиться, если теперь действительно все разлетается в щепки?