На войне я не был в сорок первом...

Мы засыпаем как убитые. Не часто выдается спокойная ночка. Может быть, завтра совсем не удастся поспать. Налеты на Москву участились...

Глава двадцать четвертая

ЧАС НАСТОЯЩЕГО ИСПЫТАНИЯ

Опять ночь расцвечена яркими ожерельями трассирующих пуль и осветительными ракетами. Мне кажется, что шагают над Москвой великаны на гигантских ходулях из прожекторных лучей. Шагают, натыкаясь на облака и аэростаты воздушного заграждения. Словно с завязанными глазами хотят поймать ма­ленький, юркий самолетик, похожий снизу на безобидного ко­марика. Вот один великан споткнулся о высокие дома, упал, уронив ходули в разные стороны... Но тут же снова поднялся, снова зашагал через крыши, догоняя товарищей...

Высоко-высоко над собой слышим с Воронком рокот мотора.

— Опять прорвался, чертов фашист, — говорит Воронок.  

Он похлопывает рукавицей о рукавицу. Я знаю, о чем он думает. Он думает, что и сегодня будет тушить зажигалки. И может, его наградят медалью «За отвагу», как того паренька, портрет которого мы видели в «Пионерской правде». Но то­му пареньку просто повезло: не на каждую крышу зажигалки падают десятками. Ведь к Москве, как правило, прорываются лишь одиночные самолеты фашистов. Большинство из них из­бавляется от своего груза, не долетев до столицы.

Павлик и его товарищи в такие ночи тоже не дремлют.

Разрушений в Москве не так уж много. Заметно пострадала, правда, улица 25 Октября, ведущая к Красной площади. Но Кремль стоит по-прежнему на своем месте, как стоял сотни лет. Рвутся фугаски вокруг да около, а Кремль стоит и стоит, будто опоясан волшебным кольцом, проникнуть за которое не­возможно. Одна бомба попала в Большой театр, одна — разби­ла памятник Тимирязеву у Кинотеатра повторного фильма. Словно театры и памятники — излюбленные цели фашистов...

Памятник Тимирязеву восстановили быстро. Но вглядитесь повнимательнее в его гранитные плиты — вы и сейчас заме­тите щербинки, оставленные гитлеровской бомбой в сорок пер­вом году...

Наше училище — неподалеку от Курского вокзала. Ох как мечтали гитлеровские летчики парализовать этот вокзал! С него уходили на восток поезда с оборудованием заводов, эшелоны с эвакуированными. Вот почему на нашу долю почти всегда вы­падали веселенькие дежурства. Вот почему и рассчитывал Во­ронок, что медаль «За отвагу» от него не уйдет. 

Неподалеку от училища — большая швейная фабрика. Ви­дим на ее крыше таких же дежурных, как мы. Там в добро­вольной пожарной дружине много девчат. В минуты затишья до нас порой доносятся их песни — протяжные, грустные.

— Завели панихиду, — ворчит в таких случаях Сашка Во­ронок, —уж пели бы что-нибудь комсомольское... Тоже мне вояки!

Сегодня песен не слышно. Неумолчно грохочут зенитки, прожекторы торопливо пересчитывают барашки разрывов, скло­няются друг к другу, словно шепчась о чем-то... Тревожная сегодня ночка!

— Прорвался, гад, — повторяет Воронок. Прислушиваемся к далекому гулу мотора.

— Сейчас скинет подарочки. — Сашка хватает щипцы для зажигалок.

На фашист сначала сбрасывает, по своему обыкновению, осветительную ракету. Маленьким солнцем сияет она над нами, и при свете ее я впервые замечаю горькие морщинки на лице моего названого брата... Вот и хорохорится он всегда, и под­смеивается над всеми, а в душе опечален не меньше нас с Андрейкой и нерадостным отступлением нашей армии, и ребячьими слезами в тесных бомбоубежищах, и грустными песнями девушек на крыше швейной фабрики.

Я не сержусь, что Сашка захватил единственные щипцы для зажигалок. Наверное, он спокойнее чувствует себя, опираясь на что-то надежное, увесистое. Беру в руки железный домик. Он тоже тяжелый, тоже подбадривает.

И вдруг вспыхивают маленькие солнца прямо на крыше швейной фабрики. Одно, другое, третье... Через минуту на крыше разгорается костер. Нам он кажется не таким уж и страшным. Похож на костры в пионерских лагерях. Только сейчас прыгают вокруг него не мальчики и девочки с пионер­скими галстуками, а пожарные из добровольной дружины. До­носятся крики, видно, как заливают костер водой. Он на мгно­вение притухает, но тут же выбрасывает в небо новый сноп огненных искр, подталкивая их драконьими языками пламени.

«Фи-и-и-и-и!» — раздается дьявольский посвист над нашими головами. Сашка прижимается ко мне:

— Все, Лешка! Летит прямо на нас...

И мне кажется, что летит прямо на нас, но я думаю, что, может, это и не бомба, а продырявленная железная бочка, кото­рые иногда бросают фашисты для устрашения.

Но нет, это была бомба... Она попала в швейную фабрику, прямо в пылающий костер... Ураганный ветер пронесся над нами, сорвав фуражки и растрепав волосы.

Стоим с Воронком, обняв друг друга, прижимаясь спинами к твердой и холодной стене. Хочется сказать Сашке что-то уте­шающее, но не приходят в голову нужные слова.

И снова — дьявольский посвист над головой, и снова летит бомба прямо в нас — беззащитных и таких маленьких на этой большой крыше. И опять пролетает она мимо, в какой-то сот­не метров от нас. Огромный фонтан возникает посреди Яузы, обдает нас брызгами... Невиданно большие волны бьются в бе­рега, переплескиваясь через гранит...

Минут пять проходит, прежде чем Воронок решается ска­зать мне со своей обычной усмешечкой:

— А мы, брат, видать, оба в сорочках родились. Вот повез­ло так повезло!

К швейной фабрике подъезжают машины с ополченцами, машины «скорой помощи». Утром мы увидели вокруг фабрики высокий деревянный забор...

После отбоя приходим к себе в комнату. Какие-то мы все не такие. Словно повзрослели за одну ночь. Андрейка хлопо­чет с чайником, шутит:

— Натерпелись страху, братцы? Сознайтесь честно. А еще на фронт собирались бежать. Пока вы готовились, фронт возь­ми да приди прямо к вам.

Откуда он знает о наших планах? Догадался по сухарям? Или Воронок не удержался?

Такие же мысли бродят в Сашкиной голове. Смотрим друг на друга и неожиданно начинаем смеяться. Смеемся до слез, до коликов в животе. Сами не понимаем причины своего смеха.

— Психопаты, — говорит Андрейка, — нервы у вас не то­го... Не очень крепкие.

Пожалуй, он угадал. Вместе со смехом покидает нас напря­жение, державшее холодной рукой за сердце несколько часов подряд.

— Андрейка прав, — вытирая слезы, произносит Воронок,— фронт и в самом деле пришел к нам. Лопнули наши героиче­ские планы... Давай сюда, Лешка, сухари. Будем есть до от­вала. А сражаться станем на баррикадах. Чем мы хуже Гавроша?

— Может, и не дойдет до баррикад, — вслух размышляет Андрейка, — может, еще отбросят фашистов от Москвы.

— Разуй глаза, посмотри, сколько их понастроили! Найдет­ся там местечко и для нас. Не будь я Воронков, если не при­стрелю хоть одного фашиста.

— На словах ты горазд, — улыбается Андрейка.

...Был в нашей жизни день, когда мы, все трое, почти поверили, что Москва будет сдана Гитлеру, что и впрямь при­дется уже нам, мальчишкам, зубами перегрызать горло врагов. Как у Гайдара — в сказке о Мальчише-Кибальчише...

Пасмурный это был день, черный это был день.

Начался он с того, что к нам ворвались ребята из восьмой комнаты и закричали:

— Проснитесь, тетери! Немцы входят в Москву!

Через минуту мы мчались по улице, забыв умыться.

— Надо узнать, где выдают оружие, — твердил Воронок, — ведь должны же всем выдавать оружие...

Диковинное зрелище увидели мы у магазина. Двери его были распахнуты настежь. Какие-то люди тащили пакеты соли, куски хозяйственного мыла, круги колбасы.

— Не теряйтесь, чеграши! — крикнул нам опухший мужчи­на с лиловым синяком под глазом. — Сегодня без карточек ото­вариваемся и без продавцов.

— Ах ты мародер! — Сашка схватил камень и запустил ему в спину. Тот грязно выругался и ускорил шаги, прижимая к груди колбасные круги, нанизанные на руки, словно баранки.

— Что же это такое? — грустно спросил я.