На войне я не был в сорок первом...

— Эй ты, в пятку раненный, опять вперед пробрался? Ты бы на передовой так делал. Давай назад!

— Молчите, истребители борщей!

— Видите, какие они, — грустно улыбается нам сестра, — за словом в карман не лезут. И почти каждый рвется обратно на фронт. Не понимают, что отвоевались...

Первым выступает Мишка Румянцев. Он некрасив, но голос у него... Если закрыть глаза и не видеть его нескладной долго­вязой фигуры, его плоского лица с наивными и очень доверчи­выми глазами, то невольно покажется, что поет не какой-то ре­месленник в стиранной-перестиранной гимнастерке, а настоящий певец.

— Вот дает! — говорит Сашка.

... Метет вдоль по улице метелица, проходит по заснежен­ному селу русская красавица, не глядя по сторонам, и умоляет, умоляет ее остановиться удалой парень, влюбленный на всю жизнь...

Что за чудо русские песни, выворачивающие душу наизнан­ку, заставляющие перевертываться сердце, трогающие человека до радостных слез!

Мишка, наверное, сорвет себе сегодня голос, но что поде­лать! — его не отпускают со сцены, требуют, чтобы пел еще и еще, кричат «бис» и «браво».

— Я спою «Орленка», — объявляет смущенный Мишка.

Я знаю, что это его любимая песня. Он поет ее так, слов­но это его последняя песня в жизни, его лебединая песня.

Мишка подходит ко мне, глаза его подозрительно влажны. А на сцене уже появился Сашка Воронок со своим громадным аккордеоном. Сашка сегодня в ударе — играет так, словно в на­граду ему дадут сразу четыре ордена и две медали.

— Какие люди, а? — шепчет мне Мишка, кивая на ране­ных. — Только у нас в России могут быть такие.

— Здорово ты пел, Мишуха, — говорю я, — многие даже слез не могли скрыть... Своими глазами видел.

Мишке пожимает руку Черныш, растроганно произносит:

— Талантище ты, Румянцев, огромный талантище. Мы тебя еще услышим в Большом... Только не зазнавайся, голубчик.

— Что вы, Федот Петрович! — таращит Мишка свои довер­чивые глаза. — Как это можно — зазнаваться?

Концерт наш растянулся часа на два. А мы-то думали, что нашей программы едва-едва на сорок минут хватит. Я читал стихи, посвященные Виктору... Все раненые уже знали, что Виктор погиб, все переживали его смерть, как потерю близкого человека. Мне тоже хлопали долго. Хлопали истребители тан­ков, ударяя друг друга по ладоням здоровых рук. Хлопала сестра у койки танкиста Василькова. И, опираясь на костыли, стоя аплодировал «в пятку раненный» — безусый красноармеец с мальчишеским лицом.

После концерта Черныш и начальник госпиталя повели нас на первый этаж школы. Мы вошли в спортивный зал, превра­щенный сейчас в столовую. На столиках матово отсвечивали глубокие фарфоровые тарелки с тонко нарезанными ломтика­ми белого хлеба. Повариха в клубах пара помешивала в котле какое-то вкусное варево.

— Откушайте что бог послал, — по-старомодному вежливо пригласил начальник госпиталя.

— Д-да вы ч-что? — заикаясь, сказал Мишка Румянцев, — ч-чтоб мы у раненых...

— Мы сыты по горлышко, — сказал Сашка.

— У нас же дополнительное питание, — извиняющимся голосом сказал я.

Начальник беспомощно посмотрел на Черныша. Мы не ста­ли ждать, что ответит ему наш замполит. Мы вышли из столо­вой и столкнулись с медицинской сестрой. Она несла в руках охапку красивых белых цветов.

— Это вам всем, — улыбаясь, сказала она и вручила цветы Мишке Румянцеву.

Мишка разделил их между нами. Каждому досталось по три хризантемы — и певцам, и танцорам, и драмкружковцам. Сестра подошла к Сашке Воронку.

— Васильков просил тебя зайти к нему на днях. С аккор­деоном. Если у тебя, конечно, будет время. Чтоб поиграл...

— О чем речь? — обиделся Сашка. — Сам приду и поэта вот нашего прихвачу. Для компании.

— Ну и чудесно! Раненые очень хвалят девочек из вашего училища. Они дежурят у нас по вечерам. Книги читают, письма за красноармейцев пишут. Славные девочки!

— У нас плохих не бывает, — горделиво сказал Сашка.

— А вы просто очаровали всех, —обратилась сестра к Миш­ке Румянцеву.

Она сказала ему «вы». Значит, мы с Сашкой были в ее гла­зах обыкновенными детьми? А может быть, преклонение перед Мишкиным голосом заставило ее сказать «вы»? Кто знает...

— Я тоже буду приходить к вам, — пообещал Мишка.

Но через два дня его уже не было в нашем училище...

Мишка погиб под Можайском. Он обманул военкома и по­гиб шестнадцати, а не восемнадцати лет, как уверяли подделан­ные им документы. Он подбил один фашистский танк, а второй танк проутюжил окопчик, в котором с противотанковым ружьем сидел наш Мишка. Он не успел получить ни медали, ни ордена.

Его похоронили в братской могиле посреди березовой рощи. Я был на этой могиле спустя год... Странная это была роща. Казалось, не уцелело ни одного деревца. Снаряды сокрушили все вокруг. Надломленные березы прикрывали кронами ворон­ки. Деревья словно кланялись братской могиле. Была роща, и не стало рощи...

В этом году я снова побывал в тех местах. И не узнал их. Голенастые березки стояли вокруг могилы в зеленых весенних косынках. Я не сразу догадался, в чем дело. Потом понял, что погибшие деревья дали жизнь новой молодой поросли. И моло­дая роща была ничуть не хуже той, прежней...

... Мы возвратились в общежитие голодные, как черти. Воронок принялся вышагивать по комнате, свирепо поглядывая на безмятежно спящего Андрейку.

— Кто спит — тот обедает, — изрек он с философским видом.

Потом он проверил, на месте ли мешочек с нашими сухаря­ми. Были у нас любители пошарить по чужим комнатам.

Он шуршал сухарями, и у меня сразу оказался полный рот слюны.

— На месте сухарики! На месте наш НЗ. Дней на пять хватит, а?

— Перестань трясти ими! Они же крошатся от этого...

— Гм... Слушай, а что, если мы крошки — того... Отде­лим, от сухарей?

— Давай! — обрадованно согласился я и спустил ноги на пол.

Увы! Крошек оказалась малюсенькая пригоршня. Мы только раздразнили аппетит.

—  Вот эти два вроде плесневеть начинают, — озабоченно сказал Воронок, разглядывая довольно крупные сухари.

— Долго ли плесени завестись, — поддержал его я, хотя совершенно не видел ее на сухарях.

— Давай мы их того, а? А то еще отравимся по пути на фронт?

Я не стал убеждать его, что испорченными сухарями с та­ким же успехом можно отравиться и сейчас, и молча поставил чайник на плитку.

Воронок положил на стол «подозрительные» сухари, а мешо­чек тщательно завязал и снова прикинул на руке:

— Дня на четыре хватить? Как думаешь?

— Человек вообще может жить без пищи больше месяца, — с ученым видом сообщил я, — он живет этот месяц за счет своих жировых отложений.

— Да? — удивился Сашка и стал щупать ребра. — А если их нет, этих самых отложений?

— Тогда, конечно, меньше. Но жировые отложения есть у каждого человека. Просто ты не там щупаешь.

— А! — озарило Сашку, но он, проверив, тут же грустно сообщил: — Там у меня тоже нет. Одни мослы торчат. Нет, брат мой, без сухарей все же не обойтись. Съедим эти два — и больше не прикоснемся к мешку.

Сухарики были что надо! Мы не стали их размачивать в кружках. Вот еще — портить все удовольствие. Проглотишь — и не заметишь. Нет, мы отгрызали их понемножку, растирали на зубах и, насладившись в полную меру, запивали кипятком сухарную кашицу.

— А знаешь, — сказал Воронок, — там, в госпитале-то, греч­невая каша с мясом была... Я сразу учуял. Гречка, она пахнет по-особому. С овсянкой ее запаха не сравнить. Гречка с туше­ной свининой. Мечта!

— Жалеешь, что отказался от приглашения? Цветы тебя уже не устраивают?

—Нет, почему же... Цветы — это хорошо. Только они ведь несъедобные. А отказались мы правильно.