Страница 30 из 32
Рыбий скелет, застрявший в прутьях решётки над сточной канавой; плесень в щелях между бетонными блоками; люди выходят на порог, смотрят на небо и заходят обратно. Ещё один памятник пионерам-поселенцам перед зданием супермаркета, на сей раз — в виде бочек жидкого мыла и свиного сала с надписями, повествующими об основании посёлка. Пьяный с расстёгнутой ширинкой, откуда выглядывает голое тело, вынырнул из-за угла и пошёл прямо на меня. Я посторонился, и он, споткнувшись на том месте, где я только что стоял, шлёпнулся прямо в лужу.
Уже зажглись фонари дневного света, а ведь ещё не стемнело. Одна трубка мигает. Во рту у меня застрял волосок, я никак не могу от него избавиться. Но это даже кстати — по крайней мере есть чем заняться во время ходьбы. Иногда я пускаюсь бегом. Я иду по набережной, домов здесь уже нет. Вот наконец и две чёрные скалы в море. Я пересекаю улицу и, дойдя до площадки, которая помечена на открытке, ставлю чемодан и сажусь на него. Солнце только что закатилось, поднялся ветерок. Оказывается, это и смотровая площадка, и автобусная остановка. Нет-нет проедет машина. Я смотрю на каменистый пляж, он внизу, подо мной; среди прибрежных камней в пене плавают щепки. Площадка огорожена парапетом. Неподалёку от меня стоит женщина, около неё слабоумный ребёнок, он то и дело норовит вскарабкаться на парапет, женщина его оттаскивает, а он, глядя на море, вопит что-то нечленораздельное. Подошёл автобус с табличкой «Бэй-Сити», они садятся в автобус, а я остаюсь в одиночестве.
Передо мной Тихий океан. Вода ещё поблёскивает, отражая последние лучи света, но уже почернела. Я пытаюсь воскресить в памяти первое впечатление, снова увидеть отвесную серую скалистую стену. Но сколько ни бьюсь, передо мной по-прежнему всё та же плоская морская равнина.
Первое впечатление от Юдит: почему я не могу его в себе вызвать? Где оно, радостное влечение, что окрыляло меня, делало легче пушинки? Не оно ли должно было навсегда остаться мерилом наших отношений? Я забыл о нём, мы способны смотреть друг на друга только с искажёнными злобой лицами, как звери.
Ещё один взгляд на море: его зияющая пустынность, казалось, вот-вот целиком поглотит меня. Клочья тумана ползут над пляжем. Я не чувствовал своего тела, оно точно расползалось на части, разъезжалось в разные стороны, и нечем было заполнить эти расширявшиеся промежутки, бестелесность которых вызывала чувство дурноты. Измочаленный, зачуханный, жалкий… Я слишком долго с удобствами располагался во всех мыслимых позах отчуждения; слишком долго обосабливался от всех, низводя их в ранг «существ». Это существо, говорил я про Юдит, эта тварь Этот, эта, это. Я зажал руки коленями и весь съёжился. Низко над набережной пролетел вертолёт, вспышки его мигалки пунктиром прочертили асфальт.
Стало совсем тихо. Только откуда-то очень издалека донёсся гул самолёта, едва различимый; чтобы расслышать его, пришлось напрячь слух до боли в затылке.
Я оглянулся и увидел Юдит; с сумкой в руке она выходила из-за последних домов Туин-Рокса. На другой стороне улицы она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево, потом перешла. Она в косынке, должно быть, волосы ещё не совсем просохли. Всё, что было за её спиной, уже почти скрыла тьма. Она навела на меня револьвер. «Она принимает меня всерьёз, — подумал я. — Нет, честное слово, она принимает меня всерьёз». Юдит спустила курок. Звук до неправдоподобия тихий, кажется, я слышал его не наяву, а только в воображении. Я испепелён, от меня осталась одна оболочка, готовая рассыпаться от малейшего прикосновения, превратиться в горстку золы. Так вот, значит, как это бывает… И ради этой минуты я, оказывается, жил… Глубоко разочарованный, я встал с чемодана и пошёл ей навстречу. С застывшими лицами, как два истукана, мы приближались друг к другу. Вдруг она разом отвернулась от меня и закричала — пронзительно, как закатившийся в истерике ребёнок, пока у неё не перехватило дыхание. Я замер, ожидая повторного крика, я знал, она должна закричать ещё раз, так же громко; но она безмолвствовала, только захлёбывалась рыданиями, её душили слёзы. Я разжал пальцы и вынул револьвер из её руки.
Мы стояли друг подле друга, переминаясь с ноги на ногу, угрюмые и растерянные. Я выбросил револьвер далеко в море, он ударился о скалу, раздался выстрел, в воде зашипело. Юдит, прижав кулачок ко рту, мяла губы костяшками пальцев.
Мы ходили взад-вперёд. Стоило одному остановиться, другой принимался ходить. Настала ночь. Сияя ярко освещёнными окнами, к нам подрулил междугородный автобус. Пассажиров в нём было совсем немного, они сидели, запрокинув головы на подушки кресел. Водитель махнул нам. Я спросил, далеко ли он едет, он ответ: «На юг». Мы сели и уже на следующее утро были в Калифорнии.
Кинорежиссёру Джону Форду было тогда семьдесят шесть. Он жил на своей вилле в Бэль-Эр неподалёку от Лос-Анджелеса. Уже шесть лет как он не снимал фильмов. Вилла его построена в колониальном стиле, большую часть времени он проводит на террасе в беседах со старыми друзьями. С террасы открывается вид на долину, где растут апельсиновые деревья и кипарисы. Для посетителей выставлен длинный ряд плетёных кресел, перед каждым табуреточка для ног, покрытая индейским ковриком. Кресла располагают к беседе, сидя в таком кресле, сам не замечаешь, как начинаешь рассказывать истории.
Джон Форд весь седой, лицо избороздили глубокие морщины, в складках прорастала белая щетина бороды. Один глаз закрыт чёрной повязкой, другой мрачно смотрит прямо перед собой. Он то и дело суёт руку под подбородок, ослабляя шейный платок. На нём голубая матроска и широкие брюки цвета хаки, на ногах — светлые парусиновые туфли на толстой резиновой подошве. Когда он говорит, даже сидя, он держит руки в карманах. У него всё просто, без церемоний. Закончив очередную историю, он поворачивается к нам всем телом, к Юдит и ко мне, чтобы видеть нас своим единственным глазом. Голова у него крупная, лицо — серьёзное, он никогда не улыбается. В его присутствии все становились серьёзными, даже когда он рассказывал о смешном. Иногда он поднимается с кресла, чтобы собственноручно подлить Юдит красного калифорнийского вина; передо мной поставлена бутылка бренди, я угощаюсь сам. Потом к нам вышла и его жена Мэри Фрэнсис; как и он, она уроженка северного штата Мэн на восточном побережье, как и он, происходит из семьи ирландских переселенцев; она слушала его вместе с нами. С тенистой террасы приятно смотреть на свет; небо со всех сторон затягивали грозовые тучи.
— В деревне моих родителей в Ирландии есть лавка, там торгуют всякой всячиной, — рассказывал Джон Форд. — Мальчишкой я часто туда бегал за покупками, и на сдачу вместо мелочи мне всегда давали карамельки, там стояло целое ведро таких карамелек. Несколько недель назад я снова там побывал, прошло уже больше пятидесяти лет, я зашёл в эту лавку купить сигар. И что вы думаете? Продавщица сунула руку под прилавок, где стояло ведро, и высыпала мне горсть карамели вместо сдачи.
Многое из того, что я за время поездки услышал об Америке от Клэр и других, Джон Форд повторял. Суждения его для меня не новы, но он всякий раз иллюстрирует их историями, чтобы показать, откуда эти суждения пошли. Часто, когда его спрашивают о чём-то отвлечённом, на первый взгляд может показаться, что он уходит от вопроса, тут же принимаясь рассказывать о частностях, прежде всего — о конкретных людях. Любой вопрос об Америке вообще ассоциируется в его памяти с живыми людьми, которых ему довелось знать. Он никогда не высказывает своего к ним отношения, только дословно воспроизводит их слова и поступки. И по имени почти никого не называет — только друзей.
— Быть во вражде — это невыносимо, — сказал Джон Форд. — Был человек, и вдруг у него нет больше ни имени, ни обличья, остаётся одно пустое место; лицо уходит в тень, черты расплываются, искажаются, и мы способны взглянуть на него лишь мельком, снизу вверх, испуганным взглядом мыши. Мы сами себе противны, когда у нас есть враг. И тем не менее у нас всегда есть враги.