Дороги богов

Долго тому противился бог Коркодел и дух самого Волха Славеновича, первого словенского князя, чьи сыновья и внуки основали вместе с жившими тут племенами, слившись с ними и дав им свое имя славян, все окрестные грады — и запущенный ныне Славенск, и древний Изборск, и селенье Перынь на том берегу Волховского истока, и Белоозеро, где жила весь, и обнесли стеной, проименовав наконец-то градом, торговую изобильную Ладогу и все иные-прочие. Не раз и не два восставал из глубин Волхова Змей Коркодел — топил торговые лодьи, рвал рыбацкие сети, утягивал под воду нечаянно ступивших в реку людей и коней. Не раз и не два напуганные люди спешили после задобрить обиженного бога по старому обычаю — когда серебром, а когда и девушкой. Перун за то порой гневался, но боги зачастую промеж себя живут много дружнее людей — не ревнует же Перун к Даждьбогу-Солнышку и скотьему богу Велесу! — и так постепенно повелось: люди чтили новых богов, но и не забывали старых. И — диво! — сколько раз уже на памяти самого Огнеслава такое бывало, что сливались в общее знамения, полученные от Перуна и Змея Коркодела, указуя, что оба бога советуют одно. Примирились, видать, друг с дружкой, хоть и не до конца.

Но то, что слышал старый жрец сегодня в голосе приближающейся грозы, заставляло забыть о примирении. Хоть и невнятно, но доносила буря о примчавшейся издалека грозе. Быть бою — и не Перуна со Змеем, как в стародавние времена приключилось: идти дождю стрелами, греметь громами мечам о щиты, течь по земле не воде из тучи, а крови, из раны пущенной.

За последние годы слишком часты стали такие вести, и жрец Огнеслав привык различать их. Во сне ли явится скорое будущее, в языках пламени, в следе лошадиного копыта, в полете гордого белого сокола — Огнеслав не сомневался более. Сколько раз он надеялся, что на сей раз помилуют боги, обойдут стороной его край, обнесут бедой! Не выходило. Долетавшие вослед пророчествам вести подтверждали небесные знамения. Почал было собирать землю в своей руке князь Гостомысл Буривоевич, в девятом колене потомок самого Волха Славеновича через среднего сына его, Владимира. Дальних-ближних родичей на свою сторону перетянул, сынам уделы роздал, дочерей замуж отдал — одну аж за море, за бодричского князя Годослава, коий с дружиной своей служил Гостомыслу в Ладоге. Но потом все как сглазили — восстала дальняя родня, ополчилась на Гостомысловичей. Сперва на родичей войной двинулись, а потом и промеж себя передрались. Старший брат среднего в сшибке зарубил, потом сам под стрелами и копьями викингов на Невском берегу смерть принял. Третий сын пал, пытаясь вразумить братьев, а последний, надежа-меньшенький, распрю переживший и всю жизнь под рукой отцовской ходивший, года два спустя на руках отца скончался от ран, полученных им, пока усмирял родню.

После того вовсе не стало мира на земле Руси. Много родни обидел в свое время князь Гостомысл, пока сыны его с дружинами в походы ходили да под его руку землю собирали. Теперь все они, как сговорившись, пошли на старика войной. Тот, пока мог, сражался, да только удача отвернулась от него. Хотел хоть для малолетних внуков кой-чего сохранить, да и малых самих не сберег. Ныне остались у него только трое внуков от старшей дочери, отданной за кривичского старейшину. Старший, именем Будимир, как в возраст вошел, стал похаживать на Ладогу, намереваясь подмять под себя, привести к покорности обильный торговый град. Сметка и удачливость его были велики, два меньших брата ни в чем старшему не перечили — не то что Гостомысловичи, кои меж собой передрались едва ли не раньше, чем пришла им пора себя в настоящем деле показать, на общего врага мечи обнажить. Одна беда — слишком много было у Волха Славеновича внуков и правнуков, и всяк хотел быть в роду первым. Вот и начал Будимир Ладожский то на одного князя рать собирать, то другого мечом воспитывать. Пока был жив меньшой Гостомыслов сын, старый князь на внука мало рукой не махал, а когда лишился последней опоры-защитника, забеспокоился, да поздно — вырос под боком орел, каких мало. Ходили по всему Нево-озеру и даже в иные земли его торговые лодьи. И Ладога приняла сына кривичского старейшины, назвала своим князем.

Про все это жрец Огнеслав уже слышал не раз. Дошла до него и весть об изгнании из Ладоги старого князя Гостомысла. После смерти последнего сына он долго метался по Руси, но не нашлось ни в одном городе для него места — одни побаивались Будимира, а другие и самого Гостомысла. Он высылал к городу своих людей — и хорошо, если их не гнали взашей. А ежели пускали, то жил старый князь непрошеным гостем, что сам себе и хозяевам в тягость. Так и кружил, теряя силы и власть, старый князь по землям, пока не прибило его к берегу Ильмень-озера, где стоял небольшой городец Перынь с капищем Перуну, при котором жил старый жрец Огнеслав. Тихий городок пришелся старику по нраву, и его стан всякому легко было увидать на том берегу Волхова.

У старого Огнеслава который день явление князя не шло из головы. Стучали топоры, повизгивали долота и пилы — дружина обустраивалась всерьез и надолго. Да только что принесет новое селение? Хотелось верить, что именно о нем нынче упреждал жреца Перун, да привычный ко всему Огнеслав не больно-то тому верил. А пора бы — князь Гостомысл уже навестил капище, принес Перуну дары, и вчера перед закатом притек гонец с вестью — князь-старейшина обещался быть на капище в полудень, велел ждать. Что повестит?

Вспомнив об упреждении, Огнеслав сердито помотал головой — совсем стар стал, забывчив сделался! Белый день давно, а он все у себя на пороге землянки сидит, ждет чего-то! Набросив на плечи меховую овчинную безрукавку и подхватив посох, старый жрец выбрался наружу и поспешил к капищу.

Огнеслав жил на окраине селения, у самого тына. Старший сын давно звал старика к себе, да еще с молодости полюбил Огнеслав одиночество и, как умерла жена, перебрался сюда. Привык подолгу сидеть один на пороге, глядя вдаль, а хозяйство его вела младшая внучка. То, что делала по дому девушка, старику вполне хватало.

Выйдя из селения, — как раз дозорные отворяли ворота стаду, что скоро выйдет на простор, — Огнеслав догнал двух младших жрецов. Тот, что помоложе, Милонег, услыхал шаги старика и, приостановившись, поклонился:

— Здрав будь, Огнеслав!

— И ты подобру-поздорову, Милонегушко! — отозвался старый жрец, кивая.

Милонег ему глянулся еще давно, когда призадумался впервые Огнеслав о помощниках. Еще мальчишкой он как-то сразу и навсегда полюбил бегать на капище, блестящими глазами следя за действами во славу Перуна. Огнеслав дождался, пока отрок подрастет, и понемногу взялся за его обучение. И прошлым летом Милонег тоже стал жрецом.

Старик шел не спеша, и молодые жрецы сперва держались вровень, а потом перегнали его, торопясь затеплить огни в ямах-кострищах вокруг изваяния Перуна. Они далеко обогнали Огнеслава, и, еще подходя к кургану, на котором в кольце костров высилось изваяние Перуна, старый жрец издали заметил, что за ночь стряслось что-то необычайное. Оба его младших помощника стояли у камня-алтаря и о чем-то вполголоса переговаривались.

Вот оно! Сухая гроза в небе над Волховом упреждала именно об этом!.. Это было первое, что пришло в голову Огнеславу, и он прибавил шагу.

Милонег и второй жрец, Ведомир, примолкли при его приближении и расступились, давая Огнеславу подойти и посмотреть самому. Старик сделал последние шаги — и замер, как споткнувшись.

На земле у ног деревянного Перуна, как раз между ним и алтарем, подтянув колени к животу, спала женщина. В мужских портах, с воинским поясом, косо срезанным разлохматившимся обрывком косы, грязная, почерневшая от худобы и усталости — но женщина! И чужая! Видимо, долгий, трудный путь так утомил ее, что незваная гостья не проснулась даже от мужских голосов над собой.

Уже занимался рассвет — на востоке протянулась первая алая ниточка: Дева Заря уже встала и вела Даждьбогу запряженных коней, готовясь проводить его в путь по небу. В роще неподалеку запели птицы, приветствуя просыпающееся солнце. Негоже было испытывать терпение богов — Перун мог и разгневаться на то, что его слуги забыли из-за такой помехи почтить его достойно. И так всю ночь гневался невесть на что!.. И не долго думая Огнеслав ткнул спящую посохом в бок.