Этот мир не для нежных

­— А если я всё-таки сам по себе?

— Мы откажемся от Мытаря, а я прогоню птицу по Лабиринту. И назначу её время твоим.

— Нет, Фарисей. Ни то, и ни другое.

В комнате нависла короткая, но значительная пауза. Затем изобретатель счёл торжественность момента завершенной и добавил:

— Мы посоветовались? Тогда я пойду.

— Стой! — в голосе Фарса больше слышалась просьба, хотя прозвучало это, как приказ. — Я настаиваю.

Ему показалось, что у него за спиной изобретатель смачно сплюнул прямо на пол, и у Императора даже сердце зашлось от подобного кощунства и брезгливости к выжившему из ума старику.

— Возьми то, что она уже собрала, и отстань от неё. Это предел глупой птицы, я знаю, что говорю. Любовь—морковь, разбитое сердце, предательство, разочарование, попранное доверие, разрушение уютного личного мирка. Это максимум. Плохонький товар, за него много не получишь. А ты опять дряхлеешь, Фарисей, тебе нужны катаклизмы большего размаха. И тот, кто будет собирать для тебя жатву, это вовсе не эта подрезанная верой в цифры птица. Ты ошибся. Она не десятка. И не щит.

Показалось или старик опять плюнул на его императорский пол? Фару очень хотелось оглянуться, но это означало бы, что он совершенно лишился выдержки. Скрипя про себя зубами, он гордо произнёс, впрочем, подозревая, что изобретатель уже пробрался к выходу:

— Я сказал, что сделаю это. И сделаю.

— Ты меня звал не посоветоваться, а объявить свою волю, Фарисей? Ну, ну...

Голос послышался, действительно, уже от входной двери, затем резко потянуло свежими заморозками. Император понял, что Геннадий Леонтьевич удалился, не дожидаясь окончания аудиенции.

***

— Кап... Кап... Кап, — било откуда-то из темноты то ли по голове, то ли внутри неё, и Лив сразу придумала два варианта. Первый заключался в том, что она подвергается ужасной китайской пытке каплями воды на макушку, а второй — что она неплотно закрутила кран на кухне, и сейчас, среди ночи, придётся вылезать из мягкой постели и плестись босиком по коридору, чтобы успокоить эту раздражающую капель. Или можно всё-таки нашарить под кроватью тапки?

Сквозь мутную пелену одуряющего сна, когда ты уже не спишь, но все никак не можешь проснуться, девушка принялась выбирать, какой из придуманных вариантов она бы предпочла. Звук становился всё навязчивее и раздражал все больше и больше, тогда она решила совсем уже открыть глаза.

Было темно, но по внутренним ощущениям она сразу почувствовала, что это даже отдалённо не её дом. Пахло сыростью, затхлостью, затем она немного проморгалась, и поняла, что проснулась в каком-то мрачном непонятном помещении, тускло подсвеченном блеклым, зеленоватым светом. На неё единым комом упали воспоминания — привет, выскочившая из темноты подсознания реальность! — и это капающее пространство не было избой Леры в Пихтовке, замком Шинга, и совсем не напоминало лес. Это было что-то совершенно ей незнакомое.

Вспышка осознания осветила лавандовое поле, под завязку наполненное странными видениями и яркими галлюцинациями. Самое последнее и ужасное из видений, граничащее с кошмаром: холодные, безжизненные глаза Джонга, отчаянный бросок Саввы на арбалет и довольно болезненный укол под левое плечо.

Лив пошевелилась, и поняла, что плечо ноет, словно на нем, невидимый под футболкой, растекается громадный синяк. Дышать было трудно. И от того, что с каждым вдохом просыпается и разливается по телу боль на месте укола, и от того, что сам воздух тяжёл и чрезмерно влажен. Кроме этого, странно ныл затылок, резало глаза, и сознание все время норовило опрокинуться обратно в сон. Лив с трудом удерживала себя на границе с реальностью.

Несмотря на все эти не жизнеутверждающие факторы, Оливия Матвеева, опираясь на инстинкт выживания, приподнялась на локте и попыталась выяснить, где она находится. «Этот мир не для нежных», — повторила она сама для себя, как мантру, мамины слова. Они всегда придавали ей силы и приводили в сознание. Напоминали, что Оливия умеет держать удар. Впрочем, когда Лив посмотрела вокруг себя, она сразу поняла, насколько именно это мир не для нежных. В смысле, совершенно.

Это явно был какой-то подвал. Она лежала на продавленном старом топчане, прямо над ней, по низкому, нависающему потолку, угрожающе извивались трубы. Ржавые настолько, что это было видно даже в блекло-зелёном свечении. Свет отбрасывала заляпанная чем-то похожим на водоросли лампочка на потолке. Ржавчиной в сочетании с сыростью ещё и противно пахло. Где-то чуть в стороне из трубы сочилась вода, это она разбудила Лив, монотонно разбиваясь о выщербленный бетонный пол и мешаясь с каменной крошкой.

Она пленница? Руки и ноги были совершенно свободны. Голова? Лив тщательно ощупала свой затылок. Голова — целая, только почему-то волосы совершенно мокрые, словно кто-то совсем недавно окатил её из кувшина. На топчане не было никакого подобия постели, Лив ощущала под собой только само его истерзанное тело, из которого торчали клочья начинки.

— Савва! — на всякий случай попыталась позвать она. Голос оказался очень слабым, да и её недавнего спутника явно не было рядом, и даже в некотором отдалении не было, это Лив ощущала совершенно точно. Из темноты, куда не попадал болотный отсвет жуткой лампочки, послышалось скромное шевеление, и тонкий голос произнёс:

— Очнулась?

Лив вздрогнула, потому что была совершенно уверена, что она здесь совершенно одна, но сразу же успокоилась. Из сумрака вышел ребёнок лет десяти, худенький и бледный настолько, что нельзя было навскидку определить, девочка это или мальчик. Ребёнок подошёл к топчану и взволнованно произнёс:

— А я так боялось, что ты умрёшь. И не знало, что делать, совсем не знало, у нас здесь только вода, а больше ничего, чтобы помочь тебе. А ты... ты такая красивая. Она.

Девушка, несмотря на весь вопиющий трагизм своего положения, комплимент проглотила с удовольствием. Настолько, что тут же забыла что-то поразившее её в речи ребёнка.

— Это ты меня поливал? Тебя как зовут? — спросила она, и голос опять прозвучал слабо, почти шепотом, но подросток понял, с радостью закивал:

— Я — Кузя. В смысле, я решило, что буду Кузей.

Лив взяла его за тощую руку, под ладонью ощущались тонкие косточки запястья.

— Ты мальчик или девочка? — она поняла, что было неловкого в первой фразе, с которой к ней обратилось это трогательное существо. Лив оставалась в недоумении, в каком роде к нему обращаться. — Она или он в смысле?

Кузя дернул плечами.

— Я буду он. Я так решило.

И прошептал срывающимся от страха и одновременно выстраданной гордости голосом:

— Если не поймают. И не отправят.

— Куда? — Лив уже встречалась недавно с несколькими сумасшедшими, самым странным из которых был Геннадий Леонтьевич, и все они оказались довольно приличными людьми. С одной стороны. Про другую сторону Лив старалась не думать. Так что одним чудиком больше, одним меньше...

— Куда и кто тебя может отправить? — переспросила она Кузю, подозревая, что «они» это служба опёки.

Мальчик с удивлением посмотрел на неё. Затем, словно что-то вспомнив, выдохнул и непонятно произнёс:

— А—а—а, те, кто не хочет, чтобы я стало он.

— Оно тупит, — вдруг раздался другой голос, более резкий и напористый. Под тусклый свет зелёной лампочки вышел ещё один подросток, немного повыше и покрепче Кузи. — Оно, скорее, должно стать она. Кузиной.

— Я не хочу, Ром, — вдруг с внезапными слезами в голосе взмолился бедный мальчуган. — Ты же знаешь, я не хочу...

— Дело твоё, — пожал плечами новоприбывший в их тесную компанию Ром. — Только будут проблемы, я говорил.

Голос у него явно ломался и только в двух фразах, которые услышала Лив, он умудрился сорваться с тенора на дискант. При этом Ром с невыразимым удовольствием постоянно дотрагивался до редкого пуха у себя на щеках над губой. Словно эта, пока ещё слабо и нежно пробивающаяся поросль, была самым невероятным достижением, которое Лив должна была сразу же оценить по достоинству.