Этот мир не для нежных

Изобретатель все так же медленно, не вставая с земли, на четвереньках подобрался к старику. Посмотрел ему в глаза и спросил что-то. Лив расслышала, хотя сидела совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Зато она прекрасно отобразила, как у упавшего с неба забулькало что-то в груди, на губах, надуваясь и спадая, лопались зловещие багряные пузыри, и он простонал, выдыхая слова вместе с гнилым воздухом и кровью из самого нутра:

— Время... Хотел туда, где ярко. Не пустили.

После этого он дернулся и затих. Изобретатель посмотрел на него с печалью и жалостью, затем наконец-то повернулся к застывшей в ужасе Лив:

— Волчья Сыть. Кречет.

— Он... умер? — преодолев оторопь, спросила девушка, только сейчас заметив, что её бьет мелкая дрожь.

Изобретатель кивнул и показал на закрывшего глаза древнего старика.

— Это был Минин кречет, время палача. Оно закончилось. Очень печально закончилось, но пока, слава Солнечным Богам, не для тебя, птица.

— А для кого? — глупо спросила Лив, и Геннадий Леонтьевич вполне логично разозлился:

— Для него, видимо. И если не поторопимся, то для тебя тоже.

Он опять схватил её за руку и потащил за собой, не обращая внимания на то, что Лив не успела подняться на ноги и бороздит за ним коленками по земле. Геннадий Леонтьевич, судя по всему, сильно спешил. Лив закричала, вырываясь, она тут же ободрала вторую руку, которой тщетно пыталась затормозить, хватаясь за лесной ковер.

— Пожалуйста, — крикнула она, все ещё сглатывая ком в горле, который никак не рассасывался с того момента, как старый кречет навсегда закрыл глаза, — пожалуйста, остановитесь!

Изобретатель, словно опомнившись, притормозил на минуту, дал ей подняться. Нетерпеливо подождал, пока Лив, охая, поднялась с колен, и опять потащил её непонятно куда. Высокие, тугие ветви хлестали по лицу, по ногам били те, что пониже и поковарнее. Лив чувствовала, что на тренировочные лерины штаны цепляется репейник, а в волосах застревает сухой лесной мусор — непонятного происхождения щепки, иголки, что-то мелкое и въедливое. Боковым зрением она скорее чувствовала, чем наблюдала, то, что происходит вокруг, но все равно было понятно — лес менялся. Деревья становились все объёмнее и мощнее, кроны закрывали теперь высь до такого сумрака, что становилось совершенно непонятно — день это или ночь, настолько далеко и беспросветно скрылось за этим мрачным потолком небо. Огромные, извивающиеся корни уже не просто торчали из земли, а дыбились над ней в причудливых переплетениях, создавали петли и арки в человеческий рост, а чем дальше углублялись Геннадий Леонтьевич и Оливия, тем выше, мощнее и фундаментальнее заплетались корни в замысловатые сооружения. Всё пронзительнее кричали птицы, и этот крик доносился откуда-то совсем сверху, словно верхушки исполинских деревьев держали птиц у себя в пленниках, не отпускали, обездвижили, спеленав тонкими ветвями крылья.

Это был уже совершенно незнакомый Оливии лес. Здесь почти не осталось лиственных деревьев, а мохнатые, игольчатые ветви, если и были, то ушли в немыслимую глазу высь. Кругом были только корни. Они извивались на ржаво-коричневой воглой земле, оставшейся без покрова. Почва была слежавшаяся, плотная, но комковатая, словно корни резко выстреливали из-под неё, взрыхляя дёрн. Это был уже лес корней, только и абсолютно корней, загадочный, ирреальный настолько, что разум отказывался принимать его существование в настоящем. Лес из снов или фантазий. Причём, не самых милых.

Опять невыносимо разболелась чуть успокоившаяся больная нога, Лив уже не ступала на неё, а практически летела, повинуясь цепкому захвату Геннадия Леонтьевича. Она совсем ни о чем не думала, полностью положившись на курс изобретателя. Все говорило о том, что он знал, куда они так стремительно направляются. «Этот мир не для нежных, Лив», — в голове девушки звучали мамины слова, и она, заперев боль на замок, старалась не думать о маме.

— Не для нежных, — то ли в свисте ветра на бегу показалось Лив, то ли спутник её вслух повторил прочитанный обрывок мысли, утверждая истину подуманного.

Эхо, гуля и перекатываясь, подхватило обрывок сказанных вслух слов, и понесло по невидимому коридору «нежных... нежных...», и, словно откликаясь на зов, внезапно всё вокруг вспыхнуло цветной какофонией, как будто одновременно зажглись тысячи лампочек. Цветовой шум был настолько громок и внезапен, что девушка зажмурилась от яркого света, ударившего в глаза. Изобретатель остановился. Лив с размаху врезалась лбом в его плечо. Не успела даже удивиться, только отметила, что плечо у него костлявое и монолитное. Очевидно, на её лбу будет шишка. Он же даже не поморщился, а выдохнул с чувством освобождения:

— Мы пришли, птица! Кажется, пока мы вперёди.

Лив огляделась. Корневой лес остался позади. Перед ними расстилалось безбрежное светло жёлтое поле, уходящее в горизонт и сливающееся там с небом.

— Дальше ты сама, — Геннадий Леонтьевич отпустил её руку, и даже оттолкнул Лив от себя. Девушка опешила:

— Куда? Почему?

— Я и так вывернул для тебя сферу, — изобретатель с досадой махнул рукой, словно Лив только и делала, что просила его об одолжениях. — Сколько мне с тобой ещё нянчиться?

— Но я не понимаю совсем ничего. Куда мне идти? Зачем? Что там?

Она показала на тонкую линию перехода, где жёлтое, остывая, переходило в слабое голубое, а затем наливалось синим по мере восхождения ввысь. Изобретатель крякнул, вздохнул, словно собирался что-то сказать, но только резко вынул что-то из кармана и быстро сунул Лив в руку. Затем развернулся и быстро побежал обратно, скрываясь в судорожном переплетении корней.

Лив, видимо, от отчаянья совершенно бездумно, повинуясь только инстинкту выживания, рванула за ним, но резкая боль в ноге подкосила её, и девушка упала. Тут все напряжение ужасных последних дней накрыло её, прорвалось наружу, опрокинуло сознание.

Она лежала на границе корневого леса и желтого бескрайнего поля, и рыдала так горько, безнадежно и в то же время сладко, как рыдают в детстве или во сне. Размазывала слезы грязными руками по чумазому лицу, физически чувствуя серые разводы, остающиеся под глазами, на щеках, стекающие к подбородку. То всхлипывала, то начинала тоненько скулить, то, наливаясь яростью, кричала в пространство, потрясая кулаками:

— Я же! А вы! За что?!

Наконец истерика, перевалив свой пик, начала выдыхаться, истончаться, сходить на нет. Бессильный протест затих, но затихла и Лив, её совершенно вымотал этот бесполезный всплеск отчаянья и негодования. Она в полном безразличии к тому, что творится вокруг неё, прижалась щекой к пыльной ржавой земле, скорчившись под открытым ярким, но бесстрастным небом в эмбриональный комок. Прикосновение лица к теплой, мягкой пыли успокаивало и даже тянуло в сон, в спасительный отдых. Последнее, что она успела заметить, это выпавшие из её рук солнечные очки. То, что на прощание сунул ей коварный дегенерат Геннадий Леонтьевич. А потом, как бы это ни было невозможно в данных обстоятельствах, Лив уснула.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЯРКО

Глава 1. Погоня, переходящая в полонез

Когда Оливия открыла глаза, светлой полоской зарева начинался рассвет. Небо, опрокинувшееся в ночь, пока девушка тяжело и беспросветно спала, уже светлело. По нему ползла, захватывая тёмную ткань ночи, светлая волна. Словно чашку густого молока вылили на тёмно-синюю скатерть. Белёсая волна растворяла спелые крупные звёзды, гроздьями свисающие с небосклона.

Резануло в глазах от непривычного буйства красок. Лив вспомнила про очки, которые ей оставил изобретатель, нашарила возле себя в траве, надела. Стало немного легче. Но, несмотря на такую непривычную красоту и невиданную яркость красок просыпающегося мира, Лив не пришла в восторг от созерцания ландшафта. Она поднялась с голой земли, на которой не то, чтобы спала, а валялась в забытье после истерики, в настроении уже не столь паническом, как накануне, но все равно безрадостном и растерянном. В придачу к невыносимо ноющей ноге, от ночи, проведенной на голой земле, болело всё тело. Глаза опухли от слёз, выплаканных накануне, и даже, несмотря на очки, в них всё равно резало непривычными соцветиями, чужая толстовка и штаны не по росту были грязны. Ещё и эти валенки...