Этот мир не для нежных

— Ты очень грозная! Только что ты мне сделаешь? Сама-то сейчас хоть до туалета дойти сможешь?

Лив вспомнила, что уборная находится на улице, и ей в который раз за прошедшие сутки стало невыносимо тоскливо. Каждый раз, когда ей здесь кажется, что хуже уже не будет, появляются обстоятельства ещё более печальные, чем до этого момента. Только она начинает злиться, что попала в зависимость от этого явно врущего ей парня (а, может, и того хуже — парня, который стремится выставить её сумасшедшей), как тут же оказывается в ещё большей зависимости от него. Каждое её действие работает против неё. Словно она, Лив, попала в пространственно-временной заговор, где её логика просто не работает. В пихтовских событиях никакого намека на внятную цепь событий и в помине не было. Просто какая-то нескончаемая череда издевательств.

— А ты очень смелая, Оливка, — вдруг с тихим уважением произнёс Савва. — Надо же...

Он покачал головой и звонко цокнул языком.

— Отправилась за монстром в лес. Отчаянная.

Лив со злостью посмотрела на Савву. Девушка понимала, что в большинстве случаев он совершенно не при чем. Например, кто убеждал её не выходить без особой нужды из дома в такой ливень? Бестолковая, хоть и отчаянная Лив сама погналась за монстром в лесу. И, как тут ни крути, получается, что Савва её всё-таки спас. Нашел в чаще, принес домой на руках, ногу, пусть и не совсем чистой тряпицей, а перетянул. Зафиксировал.

Но вот ощущение прямого или косвенного причастия Саввы ко всему происходящему Лив всё-таки не отпускало. Поэтому она никак не могла вызвать в себе чувство благодарности.

— Как знаешь. Не хочешь говорить по делу, не нужно, — устало пробормотала она, и отвернулась от него, стараясь двигаться так, чтобы не потревожить больную ногу. — Идите вы все... Лесом.

Вся её прежняя жизнь шла лесом. Всё, что она успела понять и принять об этой жизни. Начиная с самых первых воспоминаний. Тоскливых утренних побудок, когда мама заходила в комнату, включала ночную лампу, чтобы свет не бил резко в глаза девочки. Лив выныривала из сна в суровую реальность, мама гладила её, немножко щекотала, уговаривала. Затем терпение у мамы заканчивалось, она опаздывала на работу, голос становился все раздраженнее, нетерпение передавалось дочери, и она тоже начинала злиться. Лив не хотела выскальзывать из-под одеяла в прохладную комнату, в доме ещё оставался сгусток уходящей ночи, он был тягуч, концентрирован, затягивал в себя, и девочка боялась попасть в него и остаться там навсегда. Лучше всего было закрыть глаза и спать, спать, скрыться в беспамятстве от этой чужой, нечеловеческой тишины и туго закрученного напряжения. Лив вжималась в плюшевого, измазанного разноцветной акварелью медвежонка, который служил её верным стражем против ужасов, скрывающихся в черноте ночи, но мамин голос становился все настойчивей: «Время, Лив, у нас совсем не осталось времени», она вытягивала девочку из-под одеяла и разлучала с мягкой, заспанной игрушкой. Мама начинала уже совсем злиться, и победа всегда оставалась за ней и за временем. «Этот мир не для нежных», — говорила мама, и они шли по промозглой, и зимой, и летом промозглой и темной улице в детский сад, Лив отставала, пыталась бороться с маминым временем, тормозила его, тянула, но все заканчивалось одним и тем же.

Мама целовала её на пороге прихожей с одинаковыми кабинками, шкафчики различались только наклейками с ягодами и фруктами (у Лив опознавательным знаком была сизая, неприятная, словно размокшая слива), и убегала в уже начинающую светлеть даль. Лив оставалась в этом специфически пахнувшем помещёнии, почему-то пахло всегда с утра кисло чуть подгоревшей сметаной, и даже много-много лет спустя её начинало тошнить при малейшем запахе, напоминающим детский сад с утра. И сливы она не переносила. Даже ни разу в жизни не попробовала.

Потом Лив научилась подчиняться времени и даже стала находить в этом какое—то удовольствие — в правильности, в порядке, в неукоснительном следовании от пункта к пункту. Она задалась целью приручить стрелки циферблата, и времени, которого в детстве, не разделенном на цифры, было навалом, стало катастрофически не хватать. В этом проявился странный парадокс: чем тщательнее она следовала временному порядку, тем острее ощущала движение к старости. Все стало ясно, понятно и определенно. С одной цифры до другой Лив учится, потом с третьей до четвертой делает карьеру, с пятой до шестой думает о семье и рожает ребенка, двадцать цифр она его растит, а с деления сорок плюс начинает двигаться к вечности. Туда, где, очевидно, не будет цифр. И, может, даже не будет времени. Совсем.

Удивительное в состоянии Лив, отвернувшейся к стенке от неприятного Саввы, было то, что она здесь, как в детстве, находилась в каком-то безвременье. На улице становилось то более серо, то менее, так она всё-таки определяла, что заканчивался день и начинался другой, но это был только оттенок неба, не разделенный на отрезки, ограниченные цифрами. Другое измерение времени придавало ему иное качество.

«Я уже давно не смотрела на часы», — подумала вдруг Лив, именно в этот момент, и это тоже показалось ей очень странным. — «А ещё, впервые в жизни, кажется, ничего не жду, а просто следую за сложившимися обстоятельствами. Словно начинаю смиряться с тем, что от меня уже ничего не зависит». Она вдруг захотела поговорить об этом хоть с кем-нибудь, пусть это будет хотя бы Савва, и Лив, охнув, осторожно повернулась от стенки к внешнему миру.

Саввы в комнате не было. На его месте, строго и печально вытянувшись на краешке стула, сидела Белая Дама. Она выглядела сейчас почти, как настоящий человек, если бы временами не начинала мерцать и размазываться по краям. Как некая неустойчивая голограмма. Лив уже не удивилась, а только как-то раздосадовалась, что ли... Ей хотелось поговорить, а Дама, насколько девушке было известно, была на редкость молчаливым созданием.

— Вы опять здесь? — вздохнула Лив, не отрывая щеки от подушки, и только лениво прищурила правый глаз.

Дама с достоинством кивнула.

— И вы от меня хотите? — девушка понимала, что беседа с привидением — это полный абсурд, но что-то же нужно было делать.

Несколько раз мигнув, изображение остановилось в форме и опять кивнуло.

— И это связано с картой, которую я нашла в лесных кустах? — вспомнила Оливия.

Привидение отреагировало странным жестом, который мог означать с равным успехом и «нет», и «да». Игра в «угадайку» становилась уже занятной. Оливия приободрилась и села на кровати.

— Если вам так нужно, пожалуйста, возьмите. Она в кармане моей куртки.

Дама приняла очень печальный и безнадежный вид. Казалось, её невнятно-простынное лицо вот-вот стечет одной большой, размазанной кляксой на декольтированные плечи, и дальше, вниз — по складкам кипенного платья. Лив испугалась, что Дама останется без головы, и быстро, и виновато принялась объяснять:

— Вы хотите, чтобы я сама вам достала эту карту?

Дама излучила полное одобрение.

— Но у меня нога опухла, ступать больно...

То ли Дама в своем воздушно-нереальном облике вообще понятия не имела, что такое физическая боль, то ли ей во что бы то ни стало приспичило владеть этой чёртовой картой, но она прекратила «стекать лицом» и принялась мигать, словно лампочка, которая вот-вот перегорит.

— Ладно, ладно.., — успокаивающим жестом вытянула вперёд обе руки Лив и помахала ими перед привидением. — Итак, я должна достать из кармана карту. Да?

Привидение успокоилось, приняло приятную для взгляда форму и кивнуло.

— А потом?

Дама направила указующий перст в угол, где недалеко от печки стоял старый пузатый комод.

— Комод? — продолжила «угадайку» Оливия.

Горячо.

— Положить карту в комод?

Дама посмотрела на неё с благодарностью. Лив уже было собиралась возгордиться от своего ума и сообразительности, но вспомнила, что предстоит ещё сложный поход за картой и обратно к комоду. Просить Даму подать ей куртку явно было бесполезно.