Страница 31 из 33
И когда фашисты, осмелев, приблизились и изумленно расхохотались, обнаружив двух окровавленных девушек, – он тоже видел!
И когда вражеский автоматчик пнул Наташу сапожищем – тоже видел!
И когда девушки в ответ встряхнули свои гранаты, когда грянул взрыв, унесший вместе с жизнями Наташи и Маши десяток вражеских жизней, – тоже видел и слышал!
А потом потерял сознание.
Гитлеровцы, приняв его за мертвого, даже не осмотрели. Но когда стемнело, Новиков пришел в себя, и оказалось, что может ползти. Он дополз до своей части, попал в санбат и там рассказал о последнем подвиге девушек-снайперов санинструктору Соне.
О чем же все-таки думали подруги в свой смертный час? Жалели ли, что сами напросились на опаснейший рубеж? Наверно, нет. Ведь они настаивали на своем праве драться впереди!
Известно одно: они могли покинуть этот рубеж, и не покинули его, не вышли из схватки. Ведь надо драться до последнего патрона, до последней гранаты, во что бы то ни стало задержать врагов. Это слышал от Наташи Новиков.
Так и случилось. Остальные подробности неизвестны...
Вот только птиц, вспугнутых боем, Наташа наверняка проводила быстрым взглядом. Потому что она всегда завидовала птицам и летчикам. Потому что летели те птицы к лесу, к своим...
Наташа погибла четырнадцатого августа.
Ее открытку – где про платьице – мама прочла в сентябре. После этого наступило молчание.
Когда в часть пришло письмо от родных, его не решились вскрывать. Но санинструктор Соня сказала, что все-таки надо ответить, и прямо на конверте написала несколько фраз: мол, Наташа погибла, мы за нее обязательно отомстим...
Этот ответ попал в подборку писем Наташи, печатавшихся впоследствии в «Комсомолке». Вот только с Сониной подписью было напутано и значилось: «С. Найденов...» вместо «С. Найденова».
А Леня все ждал вестей и новых записей в дневнике. Ждал, скитаясь по госпиталям. Ждал, когда, несмотря на все его просьбы, был по состоянию здоровья вчистую уволен из армии. Ждал, когда вернулся в Москву и возобновил учебу в институте.
Однажды он получил письмецо от одной из знакомых санитарок. В нем сообщалось о том, что Наташа погибла, но никаких подробностей не было.
И он не поверил. Не захотел поверить! А стал по-прежнему ждать весточки.
В понедельник пятнадцатого февраля сорок третьего года он, как всегда, заглянул в почтовый ящик. Писем не было. Но с первой газетной полосы бросились ему в глаза строки Указа Президиума Верховного Совета.
И говорилось в них о том, что геройски погибшим Ковшовой Наталье Венедиктовне и Поливановой Марии Семеновне посмертно присвоено звание Героя Советского Союза...
ОПТИМАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ
В тот праздничный вечер он пришел в зал с опозданием – задержался, принимая зачет. Устроившись сзади в уголке, начал прислушиваться к тому, что говорилось. Выступала сотрудница Музея Вооруженных Сил СССР. Она захватила с собой некоторые экспонаты и рассказывала про них...
В вузе, где Леонид Федорович руководил кафедрой, установилась хорошая традиция: на торжественных вечерах, посвященных Дню Победы, выступали ветераны Великой Отечественной войны, представители музеев.
– ...Вот перед вами – Знамя части, – звучал профессионально четкий голос. – Это Знамя принадлежало пятьсот двадцать восьмому стрелковому полку...
И у Леонида Федоровича застучало в висках.
Словно сквозь вату доносился до него голос женщины, рассказывающей о героическом пути полка и о том, что, став гвардейским, он сменил Знамя, а это, прежнее, было передано в музей.
Леонид Федорович с трудом дождался окончания торжественной части и в перерыве подошел к Знамени – погладил его полотнище, дотронулся до древка... В ответ на удивленный взгляд сотрудницы музея с трудом выговорил:
– Это Знамя моего полка... Я служил в пятьсот двадцать восьмом...
– Замечательно! – обрадовалась та. – Встреча ветерана со Знаменем, под которым он шел в бой! Выступили бы, рассказали?
– Ну, что вы... – с трудом улыбнулся Леонид Федорович. – Я сейчас с вами-то говорить не могу... – И махнул рукой.
Он прошел на свое место, тихонько сел и замер, боясь пошевелиться, опасаясь расспросов коллег и студентов. А сам уже был далеко-далеко...
...Когда Леня, опираясь на палочку, явился первый раз в институт, его обступили друзья. Посыпались вопросы...
Леня старался отвечать на них прямо и честно: по-фронтовому, без выспренных слов. Но когда дошел в своем рассказе до подробностей гибели ребят, его дернула за рукав девушка-библиотекарь:
– Не надо... Сережина мама, Елена Николаевна, по-прежнему преподает здесь математику. Она уверена, что Сережа найдется...
Нужно было возобновить учебу, и Леня самостоятельно сдал два предмета. Занимался упорно.
Вскоре Леню избрали секретарем факультетского комсомольского бюро, а через год – секретарем институтского комитета и членом пленума райкома. Предпринял он перед этим последнюю отчаянную попытку вернуться в армию, и снова все перечеркнуло неумолимое медицинское освидетельствование.
С военной службой, таким образом, было покончено навсегда... А сколько имелось-то ее, службы? Всего ничего. И вот, пожалуйста, ветеран... Теперь – кому что: одним вражеские города штурмовать, а ему – сопромат. Леня порой удивлялся себе: как странно теперь все у него раздваивалось. Он учился, работал, помогал по дому матери, разговаривал с людьми, а душой, мыслями был там, на фронте.
Стоило ему заснуть – и в ушах грохотали разрывы, слышались крики, свистел морозный ветер. Он снова и снова строчил из пулемета, отчетливо видел падающих вражеских солдат, вскакивал, устремляясь в атаку. Он бежал по глубокому снегу, ощущая себя сильным, быстрым, готовым к яростной рукопашной схватке. И просыпался – весь в поту, со стиснутыми кулаками, охваченный страшной тоской. Как же быть, что делать, если сердце заходится от жажды драться, мстить врагу, если все, кто способны сражаться, – на передовой, а он – здесь, глубоко в тылу, и нет никакой надежды вернуться в родной полк?
Тогда он решил: нет, учеба-учебой, но еще надо и работать. В Москве дел по горло, а главная трудовая сила на фронте, врага добивает. Так что вперед, комсомолия!
И он выводил однокурсников на заготовку дров, на разгрузку барж, на расчистку снежных заносов. Только когда для работы не хватало суток, не так жгло в груди...
В Москве работы было по горло. Шла война, а столица тянула новую линию метро – из центра в Измайлово. Как тут обойтись без молодежи? Ведь так уж повелось, что дело это традиционно комсомольское! Тем более теперь...
И студенты после занятий становились метростроевцами. На места будущих сооружений станций «Бауманская», «Электрозаводская», «Измайловская» их вел секретарь комсомольского комитета.
Лучшим бригадам присваивалось звание «фронтовые». И это был не просто громкий титул.
...То на Покровском радиусе под одной из улиц прорвались плывуны. Образовалась воронка, точно от разрыва фугасной бомбы. И, как на фронте, надо было в сжатые сроки ликвидировать прорыв, а потом через эти же самые плывуны пробиваться вперед.
...То для выполнения плана требовалось поработать ночью. И тогда снизу, из-под земли, доносились длинные пулеметные очереди отбойных молотков, отблесками автоматного огня вспыхивали огоньки электросварки...
Только в октябре сорок третьего и только на строительстве станции «Измайловская» работало тридцать пять тысяч молодых добровольцев! Они подняли на поверхность шестьдесят тысяч кубометров земли, уложили десятки километров кабелей, бетонировали тоннель. И так – по всему радиусу.
На «Бауманской» Леня и его ребята действовали в тоннеле на сбое бетонных перемычек. Отбойными молотками они счищали бетон с тюбингов – ребристых колец, из которых состояли стены тоннеля.
Впереди шли проходчики. Им впервые в истории Метростроя довелось прорываться сквозь слой неустойчивых, зыбких глин без кессона. «Как Чкалов – на одном самолюбии!» – смеялись усталые проходчики, выходя на поверхность и поддерживая друг друга.