Все будет хорошо

Камил Икрамов

Камил Икрамов

Все будет хорошо

ПОВЕСТЬ

Ровно в девять утра, ни одной минутой позже, из стены бетонной проходной выдвигалась ажурная решетка ворот. Стальные прутики, окрашенные алюминиевым серебром, прихотливо переплетались в символы: атомы с электронами на орбитах, реторты и концентрические круги, изображающие одновременно и нашу солнечную систему, и нечто похожее на радар или радиотелескоп.

Вахтер Кирилюк, пожилой смуглый горбоносый украинец, был педантичен и неумолим. Опоздавшие автомобилисты оставляли свои машины на улице и пешие должны были идти через главный вход. Кто-то пустил слух, что Кирилюк до пенсии тоже запирал ворота, но в другом месте, где правила соблюдались куда строже. По этому поводу много острили.

Эркин Махмудов всегда въезжал во двор института последним, без одной минуты девять, и всегда приветливо и чуть-чуть ехидно приветствовал вахтера. Он и сегодня козырнул ему, когда тот уже встал с табурета, чтобы дотянуться до кнопки, включающей электромотор.

До самого последнего времени Эркина все называли Эриком, он постепенно отучал от этого. Сначала друзей, потом девушек, потом всех остальных.

Эркин поставил машину в тень, выключил радио, поднял стекло, запер дверцы и медленно двинулся по аллее, увитой виноградом. Пожалуй, только сегодня он со всей отчетливостью понял, что именно во время этой механически повторяемой процедуры, припарковки и закрывания дверец, к нему приходят одни и те же неприятные, досадные и в сущности глупые и бесплодные соображения. Дело в том, что Эрик был самым молодым в институте владельцем собственного автомобиля — «Жигулей» шестой модели. Самым молодым по возрасту, по должности и к тому же без степени. Кандидатскую он делал в Москве, но защищать ее предстояло, кажется, здесь, а новый директор с назначением защиты почему-то не торопился. Эркин оглянулся на машину, и новая волна досады плеснулась в душе.

Теперь он досадовал на бывшего директора, ныне покойного. Это по его совету Эркин пошел в физику, хотя мог бы заняться философией, как отец, или историей, политической экономией, литературоведением. Там все, на его взгляд, было проще. Там связи действуют вернее, там и внешнее впечатление имеет больше значения. Конечно, бывший директор был замечательным человеком, талантливым организатором науки и энтузиастом во многих областях физики. Его имя никогда не будет упоминаться в ряду с Эйнштейном, Ферми, Бором или Ландау, но в том, что Ташкент стал в ряд городов, известных всем физикам в мире, есть его заслуга. Это бесспорно.

Сюда стали ездить со всего света, когда двор института еще только начинал превращаться в сад. Теперь же это был уже не сад, парк. Садовники и ботаники, архитекторы и художники трудились над воплощением первоначальной идеи, а идея эта становилась все более богатой и прихотливой. Каштаны и хурма, дубы и сосны, розы, ирисы, гладиолусы… Виноград лучших сортов укрывал все аллеи, поднимаясь по шпалерам из полых алюминиевых трубок, по которым в случае нужды подавалась вода, чтобы мельчайшим туманом оросить зелень. Фонтанов в парке было четыре, и все с намеком на физические символы.

Спортплощадки института, почти всегда пустующие, могли бы осчастливить любой клуб, тут могли проходить международные встречи и проходили бы, если бы не весьма строгая система пропусков. Впрочем, ничем секретным этот институт не занимался, а строгость с пропусками была задумана вместе с устройством парка и фонтанов как фактор престижа. Главный корпус с просторным мраморным вестибюлем и конференц-залом получил когда-то приз на всесоюзном архитектурном конкурсе, а строители не обошлись без крупных неприятностей, ибо не могли уложиться в смету. Однако и это считалось бесспорным, затраты должны были окупиться, ведь аксиома, что вложения в науку дают самый высокий процент отдачи. И хотя отдачи пока вроде бы не было, зато иностранцы хвалили институт и его парк. Особенно сильно хвалили американцы. Правда, один венгерский физик высказался в том смысле, что великие научные открытия делают обычно в самых скромных стенах, а когда стены эти облицовывают мрамором, то открытия почему-то начинают делать в других местах. На что старый директор возразил сразу: так было прежде, когда наука была пасынком общества, особенно в условиях капиталистического мира. Теперь все будет иначе.

Да, было в том старом директоре и настоящее обаяние, и способность мыслить масштабно, с перспективой.

Потому-то Эркин и послушался его совета.

Впрочем, отец Эркина тоже хотел, чтобы сын пошел в точные науки. Именно тогда профессор Махмудов на выборах не прошел в академики. Враги подняли шум вокруг его давней монографии, которая прежде считалась очень правильной, а потом, в семидесятых, оказалась ошибочной. Тогда у отца случился новый инфаркт, тогда-то он и разуверился в незыблемости авторитета общественных наук.

Неприятные мысли, возникавшие у Эркина во дворе института почти каждое утро, отступали, когда он входил в лабораторный корпус, шел по длинным пустым коридорам, поднимался по гулким лестницам. Несколько лет подряд он носил только джинсы, знал в них толк, платил большие деньги, но прошлым летом простился с ними. Даже кожаный пиджак надевал изредка. Понял, что пора менять стиль. Без подсказки понял это. Теперь он стал подчеркнуто аккуратен, чаще всего появлялся на людях в однотонном костюме, иногда в песочных итальянских брюках и синем английском блайзере. Рубашки носил в стиле «сафари».

В лабораторию он вошел в хорошем настроении, дружески кивнул Диле, снял пиджак, аккуратно повесил его в шкаф на плечики. Затем сел на подоконник, достал сигарету и собрался щелкнуть зажигалкой.

— Вас директор спрашивал, — сказала Диля.

— Когда?

— Ровно в девять. Сказал, чтобы вы зашли, когда появитесь.

Дилю полностью звали Дильбар. Она была математиком, только что окончила университет, и ее прикрепили лаборанткой к Эркину — помогать в работе на ЭВМ, потому что новый директор считал, что диссертация Эркина, находящаяся на рубеже между чистой теорией и экспериментом, нуждалась в более подробном математическом обосновании. Дильбар нравилась Эркину, нравилось ее лицо, улыбка, нравилось, как современно она держится и одевается. Но больше всего в лаборантке нравилось то, в чем Эркин не отдавал себе отчета. Девушка казалась ему доступной.

Современность и доступность казались Эркину синонимами, поэтому он так ценил в девушках современность. Относительно Дили его надежды подкреплялись кое-какими дополнительными сведениями. Говорили, что у нее был роман с одним студентом-медиком, намечалась свадьба, которая внезапно расстроилась.

Все еще держа в руках зажигалку, Эркин спросил:

— Не знаешь, зачем я ему понадобился?

— Не знаю. Как всегда — сначала по-узбекски поздоровался, потом по-русски спросил.

— А что угадывалось в голосе?

— Наверное, насчет тенниса. — Дильбар улыбнулась.

Эркин сунул незажженную сигарету в пачку, надел пиджак и погляделся в стекло шкафа, как в зеркало.

Нынешнего директора назначили через полтора года после смерти старого. Тот видел свой институт в чертежах, эскизах и макетах, новый пришел на все готовое. Он не был даже член-корром, докторскую защищал в Дубне, несколько лет работал за рубежом и выглядел значительно моложе своих пятидесяти лет. Отцу Эркина он приходился дальним родственником, вроде троюродного племянника, директор всегда справлялся о его здоровье и откуда-то знал, что Эрик играет в теннис.

— Говорят, вы играете в теннис? — спросил он чуть ли не в первом разговоре. Директор был на «вы» со всеми молодыми сотрудниками. Видимо, привык, когда преподавал за границей.

— Играл немного, — ответил Эрик.

— Очень хорошо. Я тоже — немного. А партнера нет. Если хотите, по вторникам в семь утра будем встречаться.