Страница 39 из 45
В темноте мы поехали дальше. Здесь снега было больше, а температура ниже. Шоссе извивалось, кое-где попадались участки гололеда. Мы выехали на еще один перевал, покрытый льдами, которые не тают даже в самое теплое время года — слишком велика высота. Опять семнадцатитысячник (считая в футах).
Фу проснулся и увидел снег.
— Дорога! Следите за дорогой! — завопил он. — Lu! Lu! Looooo!
От разреженного воздуха он клевал носом, но если уж просыпался, то становился ужасно надоедлив. Я пришел к мысли, что среди китайцев, облеченных властью, часто встречаются зануды и паникеры. Фу постоянно твердил, чтобы я следил за дорогой, — нервничал. Меня так и подмывало сказать: «Старик, а ты-то нас чуть не угробил», но я сдерживался: не хотел, чтобы он не потерял лицо.
Видя фары грузовиков вдали, на той стороне ущелья, я часто принимал их за огни Амдо. На такой высоте не было никакой растительности, а воздух был ледяной и прозрачный. Вот опять где-то впереди блеснула россыпь искр.
— Это Амдо?
— Следите за дорогой! — опять раздался голос господина Фу с заднего сиденья.
Он из меня всю душу вымотал.
— Lu! Looooo! Время от времени он трогал меня за плечо и вопил:
— Туалет!
То был величайший из эвфемизмов, которые он использовал. Обычно это мисс Сунь требовалось уединиться. Я смотрел, как она бредет на обочину и воровато ныряет в кювет, и там, кое-как укрывшись от ветра — в такой темноте, что ее даже яки не видели — находила облегчение.
Так прошло еще три часа. Я уже подумывал просто съехать с шоссе и переночевать в машине. Полночь на Тибетском нагорье: в кромешной тьме, на ветру, на обледеневшей дороге — не лучшее время для автомобильных прогулок. Но шоссе, увы, было слишком узким: свернуть некуда, по обе стороны тянулись кюветы. Если бы мы остановились, нас смял бы какой-нибудь громадный армейский грузовик — они ездили только по ночам.
Почти в двенадцать я увидел указатель с надписью «Амдо». В потемках этот город показался мне безрадостным и опасным. Тогда я не знал, что при свете дня он смотрится намного хуже.
— Мы остановимся в военном городке, — сказал Фу.
Чтобы сохранить лицо, он поменялся со мной местами и проехал последние двадцать футов до КПП. Там он вылез и принялся спорить с часовым.
К машине Фу вернулся, дрожа.
— У них все места заняты, — объявил он.
— Куда теперь?
— В гостевой дом.
Мисс Сунь негромко зарыдала.
Мы проехали по каменистому полю. Дороги не было. Мы подъехали к дому с заколоченными окнами, но прежде чем мы успели выйти, в лучах фар появился мастиф. Голова у него была громадная, квадратная, язык мясистый. Он лаял, обливаясь слюнями. Величиной он был не меньше пони — настоящая Собака Баскервилей, только еще более зловещая.
— Вы выйдете наружу?
— Нет, — выдохнул Фу, охрипнув от страха.
Собака исступленно прыгала перед машиной. Позади нее стоя спали яки.
К первому мастифу присоединились и другие. Я мог смириться с необходимостью питаться исключительно мясом яка, я мог понять, отчего тибетцы не моются; кое-как выносил холод и разреженный воздух гор; мог проехать по этим шоссе. Но злые собаки — это было уж слишком. Я не вскипел, не потерял терпение — а просто струсил до потери пульса.
— Вон гостевой дом, — сказал господин Фу, ухмыляясь.
И верно, впереди замаячили какие-то тусклые огни.
Дом был грязный, двухэтажный, с решетками на окнах. Я догадался, что это тюрьма, но даже такой ночлег меня устраивал. Мы осмотрелись: нет ли поблизости собак? Мисс Сунь осталась у машины: ее тошнило, а мы вошли в дверь. На полу, на рваном лоскутном одеяле сидел тибетец и обгладывал сырое мясо с кости яка. Волосы у него были спутанные, а сам он весь зарос грязью. Его ноги, несмотря на холод, были босы. Вылитый каннибал, рвущий зубами красное мясо с человеческой ляжки.
— Нам нужен номер, — сказал Фу по-китайски.
Тибетец с хохотом объявил, что номеров нет. Он жевал с открытым ртом, скаля зубы, а затем с агрессивным радушием ткнул костью мне под нос и потребовал, чтобы я тоже откусил кусочек.
Я достал свой «Список полезных тибетских фраз».
— Здравствуйте. Я не голоден, — сказал я по-тибетски. — Меня зовут Пол. Как вас зовут? Я из Америки. Откуда вы?
— Из Бода, — сказал каннибал (так называют Тибет сами тибетцы).
Ухмыляясь, он глазел на мои перчатки. Я мерз — температура в комнате была намного ниже нуля. Он указал мне на одеяло — присаживайся, мол, рядом со мной, и тем же жестом велел Фу отойти подальше.
Тибетцы считают, что ведут свой род от ненасытно-сластолюбивой великанши, которая сошлась с самцом обезьяны, рабски покорявшимся ей, и родила шестерых детей. Конечно, это лишь красивая сказка, но, глядя на нового знакомого, я вполне понимал, чем вдохновлен миф.
Тибетец отмахнулся, когда Фу протянул ему свои документы, зато страшно заинтересовался моим паспортом. Отложив свою вкусную кость, он перелистал страницы, оставляя на них кровавые отпечатки. Посмеялся над моей фотографией в паспорте. Сопоставил фото с моим серым, обмороженным, израненным лицом. Снова рассмеялся.
— Вы правы, — сказал я. — Сходство небольшое.
Услышав английскую речь, он весь обратился в слух, точно пес, внимающий шагам в коридоре.
— У вас есть номера? — спросил я, протягивая ему портрет Далай-ламы.
Он что-то пробормотал в ответ. Выбритая голова и массивная нижняя челюсть придавали ему сходство с обезьяной. Я перешел на китайский, так как не понимал его слов. Он бережно взял фотографию.
— Один человек — шесть юань, — сказал он, крепко держа портрет.
— О, спасибо, спасибо, — проговорил Фу, поступившись своей гордостью.
— Чай, чай, — сказал каннибал, передавая мне жестяной чайник.
Я выпил соленого, маслянистого чаю. Тут к дому подъехал грузовик. Двенадцать тибетцев — женщины с детьми — вошли в комнату, проследовали в коридор, постелили на пол ватные одеяла и улеглись на них.
Я заплатил за проживание, забрал из машины сумку и отыскал на втором этаже свободный номер. На лестнице горел свет, так что я увидел, куда это меня занесло. На лестничной клетке кого-то стошнило, и его блевотина замерзла. Чуть подальше стена тоже была загажена. Запах, впрочем, особо не досаждал: рвота обратилась в лед. Было очень грязно, декор сводился к полым бетонным стенам: мрачнее любой тюрьмы. Но главное сходство с тюрьмой состояло в том, что все лампочки горели. То были голые лампочки без абажуров. К счастью, лампочек было не так-то много. Выключателей предусмотрено не было. Из других номеров слышались вопли и шепот. Воды не было, ванной — тоже. Туалет тоже отсутствовал, если не считать лестницы.
Я услышал, как где-то неподалеку мисс Сунь раздраженно и визгливо, каким-то болезненным голосом читает нотацию господину Фу. Я прикрыл дверь. Она не запиралась. Я придвинул к двери железную койку. В комнате имелись три железных койки без матрасов и несколько вонючих одеял.
Я поймал себя на том, что дрожу. Мне было холодно. Вдобавок проснулся голод. Я съел один банан и полбанки консервированных апельсинов «Ма Линь», заварил чай в своем термосе. Голова у меня была пустая, иногда я задыхался — высота действовала, а еще подташнивало — я насмотрелся на мороженую блевотину в коридорах. Как только я покончил с ужином, все лампочки погасли: наступила полночь.
Я надел перчатки, шапку, запасной свитер, пальто, третью пару носок и утепленные ботинки. И лег спать. Мне и раньше доводилось мерзнуть, но я впервые лег спать в шапке с ушами. Одно ватное одеяло я подложил под себя, другим укрылся. И все равно согреться не удавалось. В чем дело, я никак не мог понять. Сердце нервно колотилось. Пальцы ног стыли. Я попытался вообразить, каково приходилось Крису Бонингтону[67] во время восхождения на гору Менлунгцзе, что близ Эвереста. Через некоторое время сквозь толстый слой инея на оконном стекле просочился лунный свет.
Посреди ночи я встал, чтобы сходить по малой нужде. Воспользовался эмалированным тазиком, рассудив, что это и есть ночной горшок. К утру моча превратилась в лед, как и остатки апельсинов, как и перепелиные яйца. Замерзло все, что вообще могло замерзнуть.