Пир на заре

Я докурил сигарету и отправился в сарай колоть дрова. Под окном тяжелела рябина, за рябиной серебрилось рябое озеро, где-то плыли на моторной лодке рыбаки. Я колол дрова и думал, что с этого дня очень полюбил я свой двор и, как всякий любящий, теперь боюсь его.

А двор каждый раз, когда я выхожу на крыльцо, поглядывает на меня, и я вижу, что опять он от меня чего-то ждёт.

ТЕРЕМ В ПЕРЕЛЕСКАХ

С вечера настойчиво клонило в сон, однако мне всё время загадывали загадки. Сначала подошёл кот и спросил:

— Кто бежит, кто пищит, кто в стене сверчит?

Потом подбежала мышь и спросила:

— Где тепло, где сухо, где просом пахнет?

Выполз таракан и тоже с вопросом:

— Как бежать, как дрожать и как в пазу сидеть?

И синица не обошлась без вопроса:

— Кто по речке плывёт? Кто песню поёт? А кто в красном платке сидит?

Не успел я подумать над этими вопросами, как поднялось утро. И я увидел, что все спят. Я потушил свою керосиновую лампу, накинул фуфайку и на цыпочках вышел во двор. Сколько свету поднималось на востоке! Роса мелко зарябила травы, и даже чувствовалось, что в колодце ещё еле-еле, но уже засветилась вода.

По краю дороги уже вспыхнули ягоды шиповника, прозрачные, лёгкие, пока не тронутые морозом. Они горели, как маленькие лампочки на новогодних ёлках. И если срывать их да бросать издали в рот, как семечки, то чувствуется, что и на зубах они светятся, даже когда их раскусываешь. На поляне сидел заяц, уже не серый, но ещё и не белый, а похожий на пятнистую дворнягу. Он сидел на задних лапах, а передними перебирал в воздухе, словно плыл. Смотрел на меня и не трогался с места, видя, что человек идёт без ружья. Так что я даже подумал: не молится ли он, глядя на меня? И правда, почему бы зайцу не молиться на человека, который в лес идёт без ружья? Где-то юркнула в берёзнике лисица, а заяц вскинулся и скрылся. Лисица остановилась, глянула на меня ловким женским глазом, подмигнула и направилась дальше, по заячьему следу.

В ельнике среди сырой прохлады и тишины утра сидели возле пня моховики. Оба в медных прозеленевших шапках. Они играли в карты. Когда один выигрывал, то бил другого колодой по шапке. И в самом деле, почему бы моховикам не играть в дурака, когда заняться больше нечем? Немного дальше, вокруг другого пня, сидели молоденькие весёлые опята. Они сушили бельё. И пахло стираным бельём далеко и тоже весело.

Я вышел на длинное поле, где неделю назад ещё был разостлан лён. Теперь здесь ходили тетерева. Косач вышагивал, раскидывая крылья, и рассыпал вокруг себя крупные глухие бубенцы. Рядом ходили тетеревухи, подбирали, склёвывали эти бубенцы. И ждали новых. Пролетела над поляной и, увидев человека, выхватила из-за пазухи трещотку сорока. И затрещала на весь лес. Тетерева поднялись и скрылись, недовольные, как чиновники.

Ветер ещё спал. Он спал неподалёку, в овраге, над которым отяжелели от ягод рябины. Я слышал даже, как он похрапывал во сне. Ему, видимо, чего-то хотелось, потому что ветер иногда вздыхал. А порой он переворачивался с боку на бок.

Я вышел в перелески, наполовину берёзовые, наполовину еловые. И здесь я увидел большой белый гриб, который зовут боровиком. Он стоял, как терем. И маленькая дверь в этот белый терем была приоткрыта. Я распахнул дверь и вошёл. В сенях дремала тьма и пахло вениками. Я нащупал ступеньки, поднялся по лестнице к другой, закрытой двери. Нащупал деревянную ручку и оказался в светлой горнице. Среди горницы ширился стол под толстой белой скатертью. На скатерти были вытканы золотые петухи и красные жар-птицы. И те и другие были, видимо, навеселе и потому танцевали, подхватив друг друга под бока. На столе сидели два ковша, две чашки, ушат. Ковши стояли пустые, а в чашках лежало по одному пареному рябчику, каждый присыпан рябиной. Из ушата пахло квасом. Я взял ковш и зачерпнул. Да, это был квас! Это был мятный квас, и, когда я выпил его, перестала болеть голова. Я сел на один из двух стульев и съел рябчика. Заел его рябиной. Я запил его ещё и квасом и пожалел, что пришёл сюда один.

Но я в стене увидел ещё дверь. Открыл её и по ступенькам узким лазом прошёл высоко наверх. Там объявилась маленькая светлица с одним окном. Одним-одинёшеньким. В окно светило солнце. А перед окном стояла широкая деревянная кровать, и две подушки лежали под одеялом, собранным из лоскутов, как половик. Я лёг.

Да, это был настоящий терем. Вокруг, со всех сторон, слышался лес. И шорохи трав, пиц, зверей. Невдалеке прошагал не спеша деловитый лось. Он громко дышал. И тут я услышал, как в овраге вскрикнул ветер. Так вскрикивают во сне, если кто-то потревожит. Пожалуй, на него наступил медведь, который вышел вслед за лосем. Ветер вскочил, протёр глаза и побежал по лесу. Теперь можно было уснуть — леса зашумели под ветром, как парус, увидевший далёкую и ненаглядную землю.

И я заснул. Проснулся я от шагов. Кто-то ходил невдалеке. И я понял, что это ходит человек. Он ходит и собирает грибы. Шаги раздавались всё ближе и ближе. И вот уже хрустнула ветка совсем рядом. Послышалось, как опускается рука. Рука выломила мой терем и положила его в лукошко. В тереме стало темно. Потом рука ещё брала много грибов и клала их рядом. Потом человек пошёл в деревню.

Где-то на половине пути я выбрался из терема, выскользнул из лукошка и спрыгнул на землю. Оказалось, что я на знакомой дороге, совсем недалеко от дома. И этой дорогой вернулся я домой.

Синица уже протопила печку, напекла блинов и ждала меня на крыльце, сидя под платочком и глядя на дорогу. По глазам синицы я понял, что ей очень грустно. Она увидела меня издали, помахала рукой и направилась в избу накрывать на стол. Мы сидели за столом, ели блины, пили молоко, светила керосиновая лампа, и синица спрашивала:

— Кто по лесу идёт, кто песню поёт, а кто сидит на крыльце и смотрит на дорогу?

С КОВШОМ ПОУТРУ

Поутру, когда поднимается ветер, по крыше покатятся листья. Первый лист покатится с грохотом, как бричка. А потом уже другие полетят вдоль конька стаями, толпами — с шелестом. Теперь покажется, что над избой развеваются лёгкие шёлковые одежды.

Я выхвачу из ведра свой большой деревянный ковш. Я выбегу с ним на крыльцо. Воздух сделался золотым и алым, в нём кружится голова и вьётся такой шум, словно тысячи птиц пролетают.

Я зачерпну из воздуха листвы, и мой деревянный ковш загудит, как бы наполненный пчёлами. Я ковш этот принесу к столу, листва, ещё не остывшая от бега, осядет, успокоится, и вся изба наполнится светом. Как это бывает, когда ударит заря. Ковш нужно подержать перед глазами, прежде чем пить из него.

Эге-ге-гей! Ты, прохожая девушка! Зайди сюда. Такое раннее утро. Плесну тебе из моего ковша, умоешься, и всё твоё лицо засветится веснушками, и руки станут золотыми. С такими золотыми руками ты никогда не попадёшь.

Или ты! Э-ге-гей! Прохожий! Подойди ко мне под окно и попроси напиться. Я напою тебя из этого ковша. Пройдёт всего лишь год, и кто бы ты ни был, куда бы ты ни ушёл, — в глуши квартир или на широких крыльях океана, — вдруг заслышишь далёкий голос листопада.

Ты сам вдруг зашумишь, как этот лес. В тебе запламенеют осины, зашелестят берёзы. И мягко будут садиться в твои ладони светящиеся листья клёнов.

Какой просторный, светлый встанет этот лес!

Иди сюда, выпей глоток из моего ковша. А если хочешь, тоже умойся.

ДОЖДЬ И ЭХО

Горы висели в дымке. Где-то далеко, может быть, в Туве, горела тайга. Дымка текла из ущелья в ущелье, подсвеченная зарёй, и колыхалась в безветрии. В сумерках слышалось, как падают невдалеке шишки под неслышной прытью бурундука.

Из глубины ущелья прокричал и осёкся олень. Будто кто-то выстрелил в него. И эхо пошло по горам, то удлиняясь, то укорачиваясь в осеннем воздухе вечера. И горы закачались вдоль эха, не все разом, а с промежутками, чуть приметными для глаза. Всё вдаль и вдаль.

Эхо, длинное, ходило и не гасло.

И вдруг увесисто посыпался нечастый дождь. И вспыхнул весь, подхваченный закатом. Дождь накрыл эхо шелестом и погасил тяжестью своей.