Белое и красное

Кто-то поднимался к нему. Он догадался, что это Петр Поликарпович. Не иначе хочет извиниться за своего гостя.

Долгих вздыхал, молчал. Посмотрел на акварель и лишь после этого заговорил.

— Зима нынче суровая, братец. И уж если кто останется без ночлега, замерзнет. В такую пору собаку не выгонишь из дому, не то что человека.

Чарнацкий понял, к чему клонит хозяин. Он молчал, решил не облегчать Петру Поликарповичу задачу.

— Понимаешь, Ян Станиславович, что получается, — вздохнул хозяин. — Такие времена — собственной дочери опасаешься. Надо на одну ночь устроить этого человека, как-никак добрую весть принес в наш дом, да страх меня берет. Нет согласия в моей семье, братец. Ладно, не буду распространяться. Вот пришел попросить тебя, чтобы ты разрешил переночевать в своей комнате этому… этому человеку. Рано утром он отправится дальше. Мог бы я его положить у себя, а Капитолина Павловна у Ольги бы легла… Ну а вдруг Таня с дежурства раньше освободится да увидит его, хлопот не оберешься. В ЧК пойдет. А если у тебя переночует, она не заметит. А заметит, всегда можно сказать, кто-то из твоих поляков приехал. К вам большевики не цепляются.

— Хорошо. Ваш гость может переночевать у меня.

— Вшей у него нет. Спрашивал, прежде чем тебя просить. В хороших домах ночует.

Чарнацкий посоветовал сенник не приносить.

— Вы ведь сами сказали, чтобы все было шито-крыто. Он ляжет на моей кровати, а я как-нибудь устроюсь на своем полушубке, накроюсь пледом.

— Спасибо тебе, братец, спасибо. Знал, что у тебя доброе сердце. Ведь по доброте сердечной ты угодил тогда… — Петр Поликарпович оборвал свои воспоминания. Совсем не ко времени вырвалось.

Офицер, поднявшись наверх, сразу сник, осоловел. Видимо, в гостиной его подогревало присутствие молодых женщин, а общество Чарнацкого его уже не стесняло. Он страшно устал и мечтал только о том, как бы поскорее лечь. Понимая это, Чарнацкий предложил:

— Я должен завтра очень рано встать, если вы не против, поскорее ляжем и потушим свет.

Офицер окинул взглядом стопку книг, которые Ян принес от Кулинского, кипу газет на столе, потянулся до хруста в суставах и счел нужным заметить:

— Значит, вы поляк? Очень романтичный, рыцарственный народ. Легкомысленный, но искренний. У меня есть друзья…

И, прежде чем Чарнацкий обдумал, что следует ответить, офицер уже стоял перед ним раздетый, в рубахе и кальсонах, и протяжно зевал.

— У Леньки, счастливчика, неплохой вкус. А, Ирина? Спокойной ночи.

Он натянул одеяло на голову, значит, частенько приходилось спать в холодных помещениях. И вдруг Чарнацкий увидел наган, он лежал на только что переписанном им воззвании Серно-Соловьевича. До чего же наивен и беззаботен этот конспиратор! А может, слишком самоуверен?

Офицер тихо посапывал.

— Плохо, плохо получается у этих голодранцев. Они сами в этом признаются. — Адвокат демонстративно отложил «Власть труда».

Чарнацкий слышит это беспрерывно с ноября месяца. И от Долгих, и от Кулинского. Правда, Петр Поликарпович после бегства Ирины и разговора с младшей дочерью несколько притих.

— Ох, придет, придет еще весна, но без большевиков.

Долгих рассчитывал на сибирскую зиму. Адвокат же свои надежды связывал с весной.

Как следовало из слов Кулинского, его освобождение — еще одно доказательство слабости большевиков. Чарнацкий даже растерялся от столь наглого заявления. Прежде адвокат панически боялся тюрьмы, новой власти, ЧК. А теперь, по возвращении, будто излечился от своих страхов. До чего же рьяный борец оппозиции!

— Думаю, не ошибусь, если скажу, что большевики приняли во внимание вероятность оккупации Сибири войсками Антанты. А коль скоро в четырнадцати пунктах своей программы президент Вильсон упоминает о создании независимой Польши с выходом к морю, то мы, поляки, оказались как бы под непосредственной опекой Антанты. И поэтому у нас есть все основания требовать здесь для себя экстерриториальности.

— Раньше, помнится, вы провозглашали принцип невмешательства в русские дела, — заметил Чарнацкий. — У большевиков, как мне сказал Лесевский, и так хватает врагов, чтобы искать себе новых. Нейтралитет польской колонии в Сибири их тоже устраивал и устраивает. Собственно, они здесь ничего не теряют и не приобретают, потому что поляки из СДКПиЛ идут вместе со своими русскими единомышленниками. И с самого начала на их стороне.

— О, видишь, Ян… Те, кому наплевать на Польшу, и те, кому наплевать на Россию, оказались под одними знаменами нигилизма. Так почему не могут действовать совместно те поляки, которым дорога Польша, и те русские, которым дорога Россия?

Говоря «русские», он неопределенным жестом обвел комнату, в которой они сидели. И непонятно было, имеет ли он в виду картины, висящие на стенах, или хозяина квартиры, своего соседа — профессора Чернова, к которому адвоката подселили после реквизиции у него квартиры и конторы.

— До сих пор не могу успокоиться, как вспомню. Две недели меня продержали в тюрьме только за то, что я в неурочное время зашел к Баранникову. И если бы не Лесевский… Даже предположить не мог, что люди, подобные этому Савонароле, способны на благодарность.

— Не забудьте о пани Ядвиге. Она ведь тоже поставила свою подпись, удостоверяя, что вы активно никогда не выступали против…

— Она умеет устраиваться. Как это она о себе все время говорит? «Я реалистка с хорошо развитым чувством справедливости». — Адвокат неодобрительно покачал головой. — А ты, Ян, как я слышал, учишь детей в большевистской польской школе? И это ты — учитель! Прости за искренность. Но плохи, ох, как плохи дела у этой власти, зря ты с ней якшаешься. Понимаю, каждый старается в столь сложные времена как-то приспособиться, однако… Читал последний номер «Власти труда»? С тех пор как большевики закрыли эсеровскую «Сибирь», не осталось ни одной порядочной газеты. Все закрыли.

— «Сибирь» напечатала воззвание Семенова, призывающее к восстанию. Воззвание атамана-головореза. Должна же революция себя защищать. — И невольно подумалось: «А я ведь повторяю аргументацию Лесевского».

— Русская революция была только одна, Ян. А то, что произошло потом и результаты чего мы сейчас так хорошо ощущаем, — это переворот, заговор. Нигилистская авантюра.

«И чего я сюда прихожу? — подумал Чарнацкий. — Неужели только потому, что нас связывает с Кулинским давнее знакомство и оно мне кажется более надежным, чем то, что нас разделяет?»

— Знаешь, я считаю, вопрос о нашей экстерриториальности следует обсудить на заседании Комитета.

Да, Кулинский неугомонен.

Петр Акепсимович устроил прием для новой элиты Якутска почти сразу же после банкета своего конкурента, Павла Георгиевича Никифорова.

Никифоров — огромный, полнокровный, раздавшийся в плечах богатырь, разбухший от сала, — на банкет пригласил только мужчин — так сказать, мужской банкет, без дам. Азиат! Понятно, почему он так любит японцев. Хотя японцы — народ тонкий. Банкет у Никифорова закончился быстро, потому как комиссар Временного правительства Василий Николаевич Соколов и его правая рука Игорь Иванович из-за возраста и по состоянию здоровья ели мало, пить вовсе не пили, повспоминали годы ссылки, посмотрели с завистью на молодежь, которой все можно… и уехали… И вот тут-то пошла попойка, кураж. Власти отбыли, и широкая сибирская душа вышла из берегов, как Лена по весне. Капитан Эллерт даже послал своего Пашку с санями за артисточками, которые, приехав на гастроли в Якутск, застряли в городе — нынче раньше, чем обычно, закрылась навигация на Лене.

Поздним утром Нина Атанасовна — экономка Никифорова, полуякутка, прозванная для удобства обращения Пельмень, — приводя в порядок комнаты после банкета, то и дело тяжко вздыхала при виде разбитых хрустальных рюмок, бокалов и пятен на дорогой обивке. Неожиданно из-за огромного сундука донесся стон. Трудно было предположить, что за дорожным куфером, накрытым медвежьей шкурой, стоявшим возле самой стены, мог кто-то находиться. Внимательнее присмотревшись, Пельмень обнаружила под медвежьей шкурой дамские ножки. На одной была туфелька. Пельмень заглянула за сундук и сплюнула от возмущения. Оказывается, туда завалилась артисточка. Сама поза свидетельствовала о бесстыдстве этой дамочки. Пельмень хорошо знала всех четырех, так как их выступления, несмотря на сложные политические события, явились для Якутска сенсацией. Еще раз гадливо сплюнув, она с трудом отодвинула сундук, дамочка мягко опустилась на пол и, перевернувшись, на четвереньках выползла из-за сундука. Осоловевшими глазами осмотрелась по сторонам. Весу в ней, на удивление Пельмени, было едва три пуда, такую споить — раз плюнуть.