Белое и красное

— Что за обычаи у православных? — удивился Качмарек, от любопытства он даже стянул шарф с лица.

— Лед под ним трещинами пошел. Наверное, подмыло течением, — объяснил Чарнацкий.

Поп потихоньку, с раскинутыми руками отползал от опасного места. Затем встал, отряхнулся, сплюнул и пошел, беря вправо, где виднелись следы. Решил не прокладывать путь по белому, нетронутому снегу.

На здании вывеска, на ней огромными буквами по-русски и по-польски написано: ПОЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИОННАЯ РОТА.

Чарнацкого ввели в кабинет подполковника Свенцкого. Сейчас здесь его встретил коротко остриженный, словно арестант, мужчина лет тридцати. Павляк из ППС — левицы[16].

— Чарнацкого доставили!

— Товарищ Чарнацкий, а мы вас ждем. — Павляк подошел к удивленному столь теплым приемом Яну и, прежде чем протянуть руку, сдвинул на бок кобуру с наганом, которая упорно сползала на живот. — А почему с узелком?

Энгель и Качмарек были удивлены не меньше Чарнацкого.

— Я так понял, что арестован.

— Арестован?

Павляк посмотрел на конвоиров, постучал себя по лбу и громко рассмеялся, будто услышал смешной анекдот.

— Теперь понимаю… Вы, товарищ, стали жертвой нашего польского балагана, с которым мы еще не покончили. Кто-то что-то перепутал. Этих товарищей, — он кивнул на конвоиров, — действительно должны были отправить с ордером на арест, все правильно. А за вами должны были послать другого товарища. Без оружия, с просьбой прийти. О, вот и он!

В дверях стоял суровый красногвардеец, который приходил на Знаменскую вместе с Лесевским. За ним — без всякого узелка владелец доходных домов в Иркутске Топоровский.

— Пойдем к командиру.

Командиром был Рыдзак. Неделю назад он перед польской колонией выступил с ультиматумом: или Польский воинский союз будет преобразован в польскую революционную воинскую часть и принесет присягу новой власти, или будет распущен. Почти все офицеры заявили, что подадут в отставку, если ультиматум будет принят. Большинство рядовых членов ПВС поддержали предложение создать польскую революционную роту.

Чарнацкий сталкивался раньше с Рыдзаком в гостинице «Модерн», но только сейчас ему представилась возможность приглядеться к нему, рассмотреть как следует. Вновь назначенный командир роты, казалось, внешне ничем особым не выделялся. Зато от него исходила такая неукротимая энергия, которой можно было позавидовать, он относился к числу тех людей, чья сила характера, темперамент, способности раскрывались лишь в подлинно исторических ситуациях. Энергия большевика, так определил бы Лесевский.

Сам Лесевский сейчас сидит возле Рыдзака, удобно расположившись в кресле. Скорее всего, Чарнацкий именно ему обязан своим арестом… то есть приглашением сюда.

— Разрешите, я вас представлю. — Лесевский встал с кресла. — Гражданин Чарнацкий, товарищ Рыдзак.

— Мы уже знакомы.

Командир был строг.

— Мы пригласили вас, чтобы попросить, — подчеркнуто произнес Лесевский, — подготовить и провести у нас беседу о восстании ссыльных поляков на Байкале. Должен признаться, мы не были едины во мнении, стоит ли сейчас касаться тех событий. Однако, памятуя, что сам товарищ Ленин дал положительную оценку этому восстанию в своих статьях…

«А я даже понятия не имею, что Ленин писал об этом», — удивился Чарнацкий. А вслух сказал:

— К докладу я не совсем готов. Познакомился лишь с некоторыми документами, не все факты мне известны.

— В наше время мало кто подготовлен к тому, что ему выпало делать. На ваш доклад мы пригласим всех членов ПВС. Быть может, это будет последнее собрание организации. Важно, чтобы все знали, как высоко мы ценим наши революционные традиции.

Значит, устроители рассчитывают, что после этого доклада кое-кто из ПВС вступит в польскую революционную роту.

— Хорошо, я сделаю доклад, только мне необходимо время подготовиться к нему. И еще, уж если я оказался здесь, смею сообщить, что поляки обеспокоены арестом адвоката Кулинского.

Рыдзак потянулся за портсигаром.

— Курите?

Чарнацкий поблагодарил, но отказался и был страшно удивлен, когда закурил Лесевский.

— Мы рассчитываем, — продолжал Лесевский, стараясь выпускать дым в сторону от Чарнацкого, — в докладе о восстании услышать, что лучшие люди Польши и России боролись и должны бороться плечом к плечу, всегда вместе. Только при таком условии возможен успех в борьбе.

— Я буду придерживаться исторических фактов.

— Это нас вполне устраивает, — согласился Лесевский. — История за нас. Те, кто верит в будущее, могут не бояться, что останутся вне истории. Истории нет у тех, у кого нет будущего. Что касается Кулинского, могу вам обещать, если он невиновен, ему ничего не грозит, волосу с его головы не дадим упасть. Комиссариат по польским делам в Иркутске информирован о его деле. Товарищи из Центросибири, — продолжал Лесевский, — да вы, пожалуй, должны это и сами признать, в отношении поляков ведут себя весьма корректно. Не вмешиваются в вопросы обучения польских детей, поэтому мы, это я уж вам говорю доверительно, чтобы не плестись за Польским комитетом общественных организаций, за этим их Комитетом, подумываем о создании своей школы. Центросибирь хорошо знает, что Сибирь для поляков всегда была страной гнета, ссылок и тюрем. Я недавно разговаривал с Уткиным, знаете, совсем молодой человек, а пишет весьма интересные статьи по актуальным вопросам во «Власти труда». Он еще и поэт к тому же. Так вот, по поручению Рыдзака, я выяснял у Уткина, как у представителя Центросибири: если польская революционная рота увеличит свой состав, найдутся ли для нее казармы. «Можете не боясь увеличивать роту хоть до десяти тысяч. Место найдем. Нам, как новой власти, еще многого не хватает в Сибири — и опыта, и денег, и паровозов, но двумя вещами царизм обеспечил нас сверх головы — казармами и тюрьмами» — так ответил мне Уткин.

Рыдзак не очень внимательно следил за их разговором. Однако Чарнацкий не мог не заметить тревоги на его лице, когда Лесевский закашлялся и, прижимая платок ко рту, отошел в угол.

Он свободен, его не арестовали! Оглядевшись, нет ли кого-нибудь поблизости, Ян положил узелок и озорно прокатился по льду Ушаковки. Вспомнилось, как, выбегая из гимназии, спускался по крутому обрыву прямо на замерзшую Вислу. И скользил по льду.

Открыла ему Таня. Она была в одном валенке — видимо, собиралась уходить. Пискнув, повисла у него на шее.

— Вернулись, пан Янек?! Ой, ой, вот хорошо. Я же сказала папе, что это ошибка. И сразу хотела бежать к комиссару Дубову, он лежит у нас в госпитале, ранен. Он знает здесь всех, даже генерала Таубе[17].

— Вас освободили просто так? — встретил его вопросом Петр Поликарпович. — И не потребовали, чтобы вы дали подписку?..

— Подписку?

— О сотрудничестве с большевиками. Ведь они, эти агенты… знают методы…

— Папа! Я запрещаю тебе с сегодняшнего дня вести в доме контрреволюционные разговоры. Хватит!

Это была уже совсем другая Таня. Убежденный человек, после долгих колебаний наконец принявший решение. Чарнацкий заметил, как смотрит на дочь Капитолина Павловна: нет, в ее взгляде не было осуждения.

— Ты запрещаешь мне? Своему родному отцу? В моем собственном доме!

Несмотря на возмущение Петра Поликарповича, было ясно, кто в этой семье решает, а кто только защищается, отступая.

— Ян Станиславович. — Чарнацкий услышал шепот Ольги. — А я вам перед уходом, когда прощалась, потихоньку сунула томик Блока в карман. Вы его нашли?

Под вечер не сильный, но обжигающий морозом ветер утих. Над Иркутском горели звезды. Чарнацкий смотрел в небо. Шепчущиеся сибирские звезды, он их не забудет никогда. Он принес охапку березовых поленьев к себе и комнату, решил протопить и взяться за доклад.

Сначала сухие щепки и березовая кора, сверху — поленья. Поглощенный растопкой, даже не услышал стука в дверь. Обернулся, когда Ядвига уже входила в комнату.