Белое и красное

Чарнацкий переписывал донесение Кукеля, начальника штаба войск Восточной Сибири, относящееся к периоду восстания ссыльных поляков.

Глаза, столько лет смотревшие на белизну снежных просторов, на сочную зелень тайги, с трудом привыкали к написанным безупречным каллиграфическим почерком строчкам. Да, искусство каллиграфии в царской России было доведено до совершенства. Иногда Чарнацкий ловил себя на том, что не сразу замечал, что менялся протоколист, записывавший показания Шарамовича или Целинского. Вот ведь снег хорошему охотнику, хотя бы Тимошке, расскажет все. Кто прошел или пробежал, в какую сторону, кто притаился и ждал добычу, кто от кого убегал. И кто кого убил и съел, борясь за жизнь. Рыхлый снег, тающий снег. А листки, которые старательно переписывает Чарнацкий, не выдают своих секретов. Конечно, он не вправе считать себя большим специалистом. Оттого и всматривается в очередной листок, отыскивая следы человека, его писавшего. Какой он? Чуткий? Мыслящий? В этом месте допроса у протоколиста должна была дрогнуть рука… Но Ян не заметил. Тянулись ровные ряды строчек служебной записки. Словно не какой-то живший когда-то Иван Петрович оставил эти записки, а империя, вырастившая служак, бесстрастных, равнодушных, как сама история.

Утреннюю морозную тишину разорвал далекий выстрел. Потом еще один. Чарнацкий продолжал работу. Это в порядке вещей. Наверное, патруль Красной гвардии натолкнулся на кого-то из контрреволюционного подполья. А может, красногвардейцы выследили банду грабителей.

Опять выстрелы. Отозвался пулемет… Ян прислушивается. Стрекочут два, три пулемета. Да, что-то произошло. А вдруг какой-нибудь атаман-освободитель со своим отрядом ворвался, как вихрь, с пулеметами на санях в просыпающийся Иркутск? Такого быть не может. Никакому атаману налетом не удастся захватить Иркутск.

Через некоторое время стрельба стихает. Чарнацкий берет новую страничку. Пишет. Сравнивает с написанным до стрельбы. Неужели кто-то по характеру его письма поймет, что копиист прервал работу и с беспокойством вслушивался в предутреннюю тьму? Конечно, поймет — несколько букв пошли вкось.

«И там восстание, и там выступления», — возвращается Чарнацкий к донесению Кукеля.

Стрельба усиливается. Грохот взрывов. Внизу, у Долгих, зажигается свет. Ольга, наверное, дрожит от страха.

— Ян Станиславович! Ян Станиславович! Вы не можете спуститься к нам?

Голос Капитолины Павловны сейчас похож на причитания деревенской бабы. Чарнацкий торопливо выходит из комнаты. У лестницы он видит хозяйку, рядом Ольгу и Таню. Все три — полуодеты.

— А вы уже встали?

— Я встал довольно рано.

— Спуститесь к нам… Петр Поликарпович сегодня на дежурстве. — Капитолина Павловна Пытается запахнуть халат, но он никак не сходится.

— Мама, вы надели мой халат!

Таня высовывается из-за сестры, она в материнском халате, который можно обмотать вокруг нее два раза.

— Я ничего не соображаю со страху, Ян Станиславович. Ирина у себя в комнате плачет. Я так волнуюсь за Петра Поликарповича, бедненький… Наверное, начался бунт, стреляют у телеграфа… Совести у людей нет… в такой мороз. А Ирина боится за Леонида Львовича.

— Прошу вас, успокойтесь, Капитолина Павловна… По-моему, стреляют в другом месте.

— Мне тоже кажется, что сейчас стреляют возле губернаторского дома. О, слышите… там…

Ольга вытягивает руку в том направлении, откуда доносится пулеметная очередь.

— С ума сойти можно… Я больше не выдержу. — Капитолина Павловна сжала пальцами виски. — О, если бы Петр Поликарпович был здесь…

Однако по голосу чувствуется, что она пришла в себя. И от причитающей деревенской бабы в ней уже ничего не осталось.

А что бы делал Петр Поликарпович, будь он дома? Чарнацкий понимает: он должен действовать, дабы его не обвинили в трусости. Женщины любят, когда в напряженной, непонятной обстановке мужчина проявляет находчивость, сосредоточенно что-то обдумывает. Долгих обязательно пошел бы проверить, хорошо ли заперты калитка и ворота, подпер бы их шестами. Два шеста лежат во дворе, на всякий случай.

— Пойду проверю, заперты ли ворота.

— Накиньте что-нибудь на себя. Мороз страшный.

В голосе Ольги слышна забота.

— Я привык к морозам, Ольга.

Выйдя во двор, он явственно улавливает где-то за Ангарой эхо усиливающейся перестрелки. И догадывается, что происходит яростная схватка, может быть, гибнут люди. «Ни во что ни вмешиваться. Это их российские дела», — вспомнил он слова Кулинского.

Когда он вернулся в дом, Капитолина Павловна и Таня уже поменялись халатами.

— Что мы будем делать, сиротинушки, без Петра Поликарповича? Нас четверо, — опять принялась за свое Капитолина Павловна. — А все ценности я спрятала. За икону.

— Какие там ценности! — Таня презрительно скривила губы.

Действительно, какие могут быть у них ценности? Несколько колец, которые Капитолина Павловна собиралась подарить дочкам на свадьбу. А место, где она спрятала, за иконой, свидетельствует о том, что она не больно-то понимает, какие грядут испытания. Что еще предстоит пережить ее семье, Иркутску, Сибири, России.

Стрельба сосредоточилась в одном месте. Ольга была права — похоже, перестрелка шла возле губернаторского дома. И у моста.

Капитолина Павловна опять хватается за голову.

— Я поднимусь к себе. Прошу вас, берите пример с Ольги и Тани. И не волнуйтесь за Петра Поликарповича, — сказал Чарнацкий.

— Ольга вся трясется от страху, она только делает вид, что такая… такая, бесстрашная. А вы, наверное, думали, что она необыкновенная! Словно из стихотворения Блока!

«Да, женщины совершенно иначе ведут себя в минуты опасности, чем мужчины», — не мог не отметить Чарнацкий.

Поздним утром, когда совсем рассвело, появился Долгих в приподнятом настроении, явно чем-то довольный. Капитолина Павловна встретила его так, будто уже считала себя вдовой и вот — неожиданность. Петр Поликарпович вырвался из объятий жены и поторопился подняться к Чарнацкому.

— Ну что, не говорил я тебе, братец? Мы, русские, терпеливы, очень терпеливы, но уж коли решимся! Все, нет большевиков в Иркутске!

Однако не прекращающаяся стрельба свидетельствовала, что борьба продолжается. Чарнацкий вопросительно посмотрел на Петра Поликарповича, румяного с мороза.

— Дали команду разоружить юнкеров. Тут молодежь показала свой характер. Они не только не сдали оружия, но повернули его против красных. Окружили их в доме генерал-губернатора. Штурмом брать не будут, не хотят при атаке понапрасну губить цвет российской молодежи. Выжидают. А с большевиками в Иркутске покончено!

В таком приподнятом настроении Долгих находился несколько дней. Осада генерал-губернаторского дома продолжалась. Петр Поликарпович объяснял упорное сопротивление большевиков тем, что они, понимая свою обреченность, превратили здание в настоящую крепость. Но Чарнацкий, продолжая переписывать документы, относящиеся к неудавшемуся восстанию ссыльных в Сибири, догадывался, что у юнкеров произошла какая-то заминка. Они рассчитывали, что без труда захватят мост, вокзал, а население Иркутска их стихийно поддержит. Просчитались, как это бывает с теми, кого бросает в бой отчаяние.

Через несколько дней из-за Ангары послышался гул артиллерии. Чарнацкий с облегчением вздохнул, узнав, что Польский воинский союз сохранил нейтралитет, не выступил на стороне юнкеров. И еще он узнал, что пани Ядвига находится в безопасном месте.

Морозный, солнечный, безветренный день. Из всех труб в небо поднимались столбы дыма. Город, который словно бы притаился, вновь ожил. Все равно, кто бы ни победил, надо было топить печи, готовить субботний обед.

Долгих предсказывал, что в тот момент, когда падет дом губернатора, зазвонят колокола во всех церквах Иркутска. Колокола молчали.

Хотя большинство улиц были пусты, на Главной уже появились прохожие. Убитых успели убрать, но на снегу кое-где еще оставались следы крови, и неизвестно чьей, юнкеров или красногвардейцев-железнодорожников. А вот и губернаторский дом. Слышится монотонный окрик: «Проходите! Проходите! Не задерживайтесь!» Да, юнкера неплохо поработали. Губернаторский дом весь изрешечен пулями. На крыше развевается алое знамя. Красногвардейцы заколачивают фанерой окна, греются возле разожженных поблизости костров. На рукавах красные повязки.