Белое и красное

На Главной улице ему опять встретился патруль. Дамы в салопах, богато одетые мужчины радостными возгласами приветствовали казаков, героев дня. И юнкеров тоже.

Адвокат и на этот раз был в прекрасном расположении духа. Он вслушивался в цокот копыт за окном с таким восторгом, будто это скакали польские уланы.

— Я вижу, вы в хорошем настроении. Приятные новости из Петербурга?

Кулинский собирался было ответить, но вошла пани Ядвига.

— Спасибо, что вы меня увели с этого плаца, — обратилась она к Чарнацкому. — Едва вернулась домой, как там началось.

«Домой? Интересно, доволен ли адвокат, что Ядвига совсем здесь обжилась, — подумал Чарнацкий. — По всему видно, доволен».

— Я помешала вашему серьезному разговору?

— Ян спросил меня, какие новости из Петербурга. Ничего особенного. Более серьезные события произошли здесь, в Иркутске. Я считаю, это переломный момент. Но на вас наши разговоры о политике, наверное, наводят скуку…

— Я современная женщина.

В доказательство чего Ядвига закурила.

— Переломный момент потому, что власти уяснили себе, как слабы бунтовщики, вся эта солдатня. Стоит прекратить болтовню, не уступать, действовать — и сразу становится ясно, у кого преимущество. Демократия продемонстрировала свою силу.

— Она продемонстрировала пушки и казаков. — Ядвига выпустила струю дыма прямо в лицо адвокату. — И юнкеров.

Чарнацкий помнил, как отзывался Антоний о курящих женщинах, и подумал, что, пожалуй, Кшесинской все-таки не следует добираться до Намцы. Собственно, волноваться по этому поводу нечего, поскольку навигация на Лене уже закончилась.

— Не могу видеть этих самодовольных казаков. Как сейчас помню девятьсот пятый год… Первое мая в Варшаве. Мне удалось скрыться в подворотне на Иерусалимских аллеях, но на моих глазах, я сама видела, они убивали…

— Пани Ядвига, зачем вы прибавляете себе года. Вы не можете помнить, что было в девятьсот пятом году!

Комплимент свидетельствовал о том, что уважаемый адвокат неравнодушен к пани Ядвиге. Кшесинская насупилась.

— Солдаты, которых вчера разоружили, более симпатичны, чем те казаки, — произнесла она, выпустив дым в окно, решив, видимо, ничего не добавлять к сказанному.

— Вы предпочли бы, чтобы солдаты захватили город?

— Я ничего не предпочитаю. Не люблю казаков, юнкеров. И ничего с этим поделать не могу. Я, пожалуй, загляну в госпиталь к Тане, возможно, зайду к Долгих.

Когда Ядвига ушла, адвокат неожиданно предложил выпить кофе. «Не иначе у него ко мне дело», — решил Чарнацкий.

— Самый лучший кофе был когда-то в ресторане «Деко». Ты, наверное, знаешь, это фамилия владельца — пана Деко. Раньше в Иркутске все рестораны держали поляки.

— В «Деко» любил заглядывать мой прежний хозяин Петр Акепсимович Шнарев.

— Шнарев. Интереснейшая личность. Однажды мне довелось с ним встретиться. На сколько тянет сейчас его состояние?

Довольно конкретный вопрос. Адвокат, ожидая ответа, прищурил глаза, и — о, диво — Чарнацкому показалось, что в сарматских чертах Кулинского проглядывает Азия. Азия. Везде Азия. А ведь есть что-то общее между адвокатом и Петром Поликарповичем. Может, они похожи, потому что одного возраста?

— Он не Рокфеллер и не Морган. Но несколько миллионов у него есть. Классический пример человека, у которого только одна формула в отношениях с миром, людьми, природой. Иметь! Иметь! Брать!

И опять он подумал о вечной мерзлоте. Вспомнил, как во время банкета в фактории под Олекмой Никифоров недобро пошучивал, что каменный особняк Шнарева, сооруженный за огромные деньги из материалов, привезенных из Америки, осядет, завалится, поскольку ставили его против законов вечной мерзлоты.

— В своей Якутии у него, наверное, нет конкурентов?

— Есть. Стремление иметь всегда связано с конкуренцией. А то бы Рим до сих пор правил миром. Кто знает, возможно, сейчас это был бы выход. «А кофе на меня действует…»

— Шнарев — это меха?

Адвокат пропускал мимо ушей разглагольствования Чарнацкого, его интересовали конкретные вещи.

— Конечно, меха… Это старая история. Люди Бекетова, Галкова тоже брали у якутов меха. Первый Якутск возник в год вступления на трон Владислава Четвертого Вазы[11]. Кто теперь может вспомнить, кого и когда подкупали мехами. А разве первый царь из династии Романовых не носил соболей, пойманных пра… пра… пра… и долго еще надо говорить пра… дедом Тимошки-лежебоки. Шнарев не первый и не последний. Вот только последний Романов потерял трон, а Тимошка по-прежнему делает то, что его предки. И внук Тимошки будет делать, если…

— Кто такой этот Тимошка? — перебил адвокат.

Он с удивлением смотрел на Чарнацкого. Вроде трезвый, а наговорил такое.

— О, этот вопрос должна задавать пани Ядвига.

— Пани Ядвига?

Кофе сняло напряжение, и он готов был рассказать адвокату о Намцы, об Антонии.

— Тимошка — мой таежный приятель. А Шнарев всем заправляет. Я сам ходил с экспедицией за бивнями мамонта в устье Лены. Привезли Шнареву тысячи полторы пудов великолепных бивней. А тут как раз подвернулся покупатель из Нью-Йорка. Продал. Взял недорого, а заработал хорошо.

— Недорого? Сколько же?

Пока Чарнацкий обстоятельно объяснял подробности, адвокат сидел, предельно сосредоточившись, очевидно, для него важна была каждая деталь.

— Насколько я помню, по шестьдесят четыре рубля за пуд. Да-да, припоминаю, шестьдесят четыре рубля. Я рассказал вам о бивнях, так как мне самому это было страшно интересно. У Шнарева грандиозные планы. Когда он со мной прощался, мы с ним уже о самолетах разговорились. Хочется ему самолет приобрести. Попробовать.

— Современный, современный человек. Европеец! А я не знал, что ты с ним лично знаком. Вроде не говорил мне об этом.

— Он все делает ради рекламы. Смотрите, пожалуйста, в такие трудные времена нанимал на работу ссыльных! Даже поляков. А поскольку сейчас в Якутске верховодят ссыльные, получается, что либеральный Шнарев лучше других купцов.

— Интересный, интересный человек… огромного масштаба. Не знаешь, есть ли у него хороший адвокат? Понимаешь, я, как поляк, только, ради бога, не думай обо мне плохо, не имею никакой возможности попасть к здешним заправилам, королям золота или древесины… А Шнареву, возможно, нужен будет в Иркутске юрист, вот я бы мог…

«Чего это он вспомнил о Шнареве?» — удивлялся Чарнацкий. Сколько раз о нем говорили, и никогда он не выпытывал подробностей, не интересовался, есть ли у Шнарева в Иркутске адвокат. Похоже, каждый очередной промах Временного правительства, то есть увеличение хаоса и анархии, вызывает у таких, как Кулинский или Тобешинский, прилив патриотизма. А  у к р е п л е н и е, как любит говорить адвокат, м о л о д о й  р о с с и й с к о й  д е м о к р а т и и  способствует тому, что эти господа строят далеко идущие планы на будущее, связывая их со своим пребыванием здесь, в Сибири, и уж никак не со своей родиной, Польшей.

— Я думаю, что все еще можно спасти. Порядок одолеет анархию. Нигилизм чужд России. — Говоря это, адвокат вслушивался в цокот лошадиных копыт казачьего патруля по Главной улице Иркутска.

Человек внимательно читал театральные афиши. Здание театра, пожалуй, оставалось единственным местом в городе, вокруг которого, хотя и робко, звучали еще голоса муз и на стенах не было грубых, охрипших или пискливых политических воззваний. Чарнацкий с интересом разглядывал это необычное здание, в котором причудливо сочетался русский классицизм с византийским великолепием. Интересно, Ирина ходила в театр со своим юнкером? Впрочем, это ее личное дело, заключил Чарнацкий.

Мужчина обернулся. Его лицо показалось очень знакомым.

— Вы меня не узнаете?

Лесевский! Отпустил бороду, пополнел. «А вдруг именно этот революционер объяснит мне, что происходит в России, и поможет во всем разобраться?»

— Наконец-то я вижу на вашем лице нечто похожее на радость от встречи с соотечественником. Что слышно в лояльно настроенной среде?