Белое и красное

Когда Чарнацкий упомянул про невестку Никиты, адвокат смутился и с беспокойством посмотрел в окно. Неужели Ядвига уже пронюхала? Однако по лицу Чарнацкого он понял, что тот далек от каких-либо намеков.

— Как народ пил при царе? Да и сейчас еще есть опасность алкогольного потопа. Наши иркутские поляки тоже не отстают. В чиновничьей среде ежедневно картежные игры и пьянки. Могу назвать несколько домов, где орудуют шулера.

— А я вон вижу, народ валит к казармам. Я, пожалуй, тоже пойду… разберусь в обстановке. Может быть, встречу пани Ядвигу.

— Вижу, не терпится, чтобы какой-нибудь казак протянул нагайкой тебя по спине. Не приведи господь, еще пулю получишь. Да, Ян, а ты не знаешь, когда пани Ядвига предполагает к этому своему жениху отправиться?

— Не знаю. Она мне не поверяет свои тайны. А навигация на Лене, кажется, уже закрылась.

Народ валом валил к казармам. Часовые, выставленные восставшими солдатами, никого не подпускали близко. Пулеметы как выражение решительности и силы были направлены на улицу. В толпе Чарнацкий столкнулся с железнодорожниками, громко разговаривавшими по-польски.

— Извините, — обратился к ним Чарнацкий, — не слышали, что тут происходит?

Они настороженно посмотрели на него. Конечно, в его облике еще что-то осталось от бывшего ссыльного. Видимо, они это уловили. Так что проверку он прошел успешно.

— Восстал резервный полк. Выслали делегатов для переговоров в штаб округа, ждут.

— И заставили всех офицеров выйти на построение, — добавил второй. — Чуть раньше, до того как толпу отогнали, можно было заглянуть через ограду. Офицеры выстроились в шеренгу, а солдаты… смотрите, кажется, кончили.

Ворота приоткрылись. Сзади напирали, и толпа опять докатилась до часовых. Раздались предупредительные команды. Толпа замерла в нескольких шагах от направленных на нее штыков. В воротах появился невысокого роста майор. Он шел медленно, чеканя шаг, будто на смотру. На нем была шинель со всеми знаками различия, лицо выражало полнейшее равнодушие к происходившему вокруг. Впечатление, что майор ведет за собой полк, было настолько сильно, что Чарнацкий вместе со всеми смотрел на ворота и удивлялся, почему же никто не идет за ним.

Спокойным, ровным шагом майор прошел сквозь толпу. Она молча перед ним расступилась.

— Командир полка, — объяснил один из часовых. — Не захотел присоединиться к нам.

Вслед за майором в воротах появилось два офицера. Знаки различия у них были сорваны. У одного подбит глаз. Они с трудом прокладывали дорогу, толпа напирала, всем хотелось посмотреть на обесчещенных офицеров. Картина хорошо уже знакомая и всегда возбуждающая.

— Даже не скажешь, кто из них хуже. Оба негодяи, — долетели до Чарнацкого слова часового.

В воротах появился еще офицер, его встретили взрывом смеха. Он был в одном исподнем и потому постарался поскорее, бочком, прошмыгнуть по краю толпы.

— Какой прыткий!

— Бабы, заслоните глаза!

— За что ж его так? Солдат обкрадывал. А, новое обмундирование продал. За сколько, говоришь, сынок? Не слышу…

— Хватай его! Лови, лови!

За интендантом никто не погнался, только дворняга, заинтересовавшись тесемками на кальсонах, попыталась было схватить беглеца, что вызвало новый взрыв смеха.

«Действия взбунтовавшихся солдат, бесспорно, имеют стихийный, неорганизованный характер», — отметил про себя Чарнацкий. Нет вожаков, руководителей. Удивило его также, что солдаты сразу повели переговоры. Ничего путного из этого не получится. Нерешительность — это он знал из истории — оборачивается поражением.

— Смотрите, пушки! Пушки! Вон там, выше.

И Чарнацкий увидел, у него было хорошее зрение, как артиллеристы, не спеша, по всем правилам, занимают позицию. Оттуда артиллерия могла вести огонь и по казармам, и по бывшему дворцу генерал-губернатора.

«Если артиллеристы не на стороне восставших, тогда конец». Толпа стала редеть, люди расходились, и часовым уже не надо было сдерживать штыками ее напор. Чувствовалось, как на их одиноко торчащие фигуры давит пустота, они отступили к самой ограде, поближе к воротам.

Чарнацкий заметил в толпе Ядвигу. Она напряженно вглядывалась в лица солдат.

Может, Долгих и… прав…

Леонид Львович, отсутствовавший несколько дней, опять появился в доме Долгих. Как всегда, перебирая длинными пальцами струны гитары, скромно улыбался. Боевую тревогу в юнкерской школе отменили, в Иркутске воцарились покой и тишина.

— Быстро вы с ними управились?

Петр Поликарпович смотрит на жениха своей дочери умильным взглядом.

— Операция подавления бунта была проведена быстро и четко. Практически без потерь с нашей стороны.

Леонид Львович рассказывал с таким подъемом, словно это он командующий округом Краковецкий, он отправлял победные донесения в Петроград. Заметив, что переборщил, залился краской — как всегда, когда смущался. Затем опять нервно принялся теребить струны гитары.

— А ты, Леонид, того… того… сам стрелял?

— Стрелял. Один раз. Они быстро сдались. Кто-то вбил им в голову, что они смогут обойтись без офицеров, а когда мы их окружили, тотчас превратились в стадо баранов.

— Видишь, Ян Станиславович, — хозяину хотелось, чтобы все разделяли с ним его восхищение Леонидом, — посмотри, какая у нас российская молодежь. В них вся наша надежда, братец. Любой приказ выполнят. Не знаю я, какое нутро у всяких там англичан или французов… Керенскому, может, лучше знать, вроде хочет у нас французские или английские порядки ввести. Наверное, поэтому одно несчастье за другим и валится на нас. А русский, дорогой ты мой, как только проснется, сразу должен почувствовать, что есть над ним власть. Власть, с которой шутить нельзя. А то в голову полезут всякие мысли, появятся желания. Даже у такого чиновника, как я, который ни разу в жизни на работу ни на минуту не опоздал, царю и отечеству верно служил. А что уж говорить о каком-то ободранце с лесопилки, замурзанном слесаре из депо или мужике? Мужик наш, к примеру, будет работать как надо, если ему с утра кулак под нос сунешь. А сейчас с ним как разговаривают: «Гражданин Иванов, будьте добры, засейте поле». У нас теперь армия граждан, которые войну проигрывают, бунтуют. И если бы не наша молодежь да казаки, эти мерзавцы перевернули бы весь Иркутск, поубивали бы всех. А появись среди них новый Разин или Пугач, бунт этот, как пожар, заполыхал бы и пошел по всей России. — От этой мысли его даже передернуло, однако он, не сдерживаясь, продолжал: — Для России и всего мира одна выгода, когда у нас власть настоящая была. Вера наша православная, а власть — самодержавная… Ты уж прости, Ян Станиславович, что при тебе я о наших российских делах говорю, ведь Польша твоя потому и пришла в упадок, что власть у вас была слабая. У нас от тебя нет секретов, мы тебя за своего считаем.

— Курица не птица, Польша не заграница!

Леонид Львович произнес это таким тоном, будто хотел сделать приятное Чарнацкому, как бы подтверждая, что он им не чужой. И был удивлен неприязненным взглядом Чарнацкого. Странный народ эти поляки!

Чарнацкий всматривается в лицо юнкера. Вчера подавлял бунтующих солдат, завтра будет усмирять сибирскую деревню, а послезавтра… И эта его «курица не птица…». Да, Леонид Львович… Вечная мерзлота. Повеяло когда-то в России холодом, так и не может она оттаять.

За спиной он услышал топот. Приближался казачий патруль. Один из казаков отделился от своих, почти вплотную подъехал к Чарнацкому, обдав его запахом конского пота и водочным перегаром. Какое-то время скакал рядом, внимательно приглядываясь и не переставая поигрывать нагайкой. Патруль исчез за поворотом, а этот все присматривался к Чарнацкому, хотя Ян всем своим видом дал понять, что не испытывает никакого интереса к всаднику. Наконец пришпорил коня, обдав Чарнацкого комьями грязи. «Вечная мерзлота, — вспомнилось ему. — Кажется, я должен быть доволен, что у него не было желания протянуть меня нагайкой по спине».