Белое и красное

— Ирина Петровна давно обручена? — спросил он как можно равнодушнее.

Петр Поликарпович наполнял рюмки и не обратил внимания на волнение гостя — видно, тому все же удалось сдержать себя.

— Очень порядочный молодой человек, юнкер. Единственный сын, у родителей поместье под Воронежем. Прекрасная партия, как видишь. Думал, его родители будут против, как-никак берет в жены девицу не из своей среды. Мезальянс. Должен признаться, я тоже в свое время пошел на мезальянс и никогда об этом не пожалел… Чтобы поколение было здоровым морально и физически, надо жен брать из низшего сословия.

И снова глянул на гостя: ждал, что тот одобрит его философские сентенции.

— Поздравляю вас с таким зятем.

Чарнацкий выпил. Действительно, от этой домашней наливки прояснилось в голове.

— Рано, братец, рано пока. Я суеверный, иногда думаю, упаси нас боже, скоро третья наша дочь пойдет под венец, назначим день свадьбы, а тут Россию опять начнет что-нибудь сотрясать. Честно говоря, и сейчас нету покоя на душе. — И Петр Поликарпович, закончив обсуждение семейных дел, вернулся к политическим вопросам. — Что творится в Петербурге, в Москве, пусть тебе об этом другие расскажут. Согласия между теми, кто поднял руку на царя, что-то не видать. Да и в Иркутске неспокойно. Кого тут только нет! Немцы, венгры, румыны, корейцы, чехи. Вавилонское столпотворение.

Чарнацкий думал об Ирине.

— Куда это вы так спешите, пан Янек? К своей знакомой польке? — Последнюю фразу Таня произнесла по-польски.

Сейчас она говорила мягко, с ноткой кокетства в голосе. Чарнацкий хорошо знал способность Тани копировать всех и к столь разительной перемене в разговоре отнесся настороженно.

— Кроме вас, Таня, у меня в Иркутске нет ни одной знакомой… Доброй знакомой.

— А Ирина и Ольга?

Она сначала назвала Ирину, которой не было дома, видимо, понимала, а быть может, интуитивно чувствовала, о ком он сейчас думает.

— Конечно, и Ирина, и Ольга…

— А где вы были, когда вас здесь не было, пан Янек?

Она опять повторила эту фразу, и опять по-польски. Это ее по-прежнему забавляло, хотя в голосе Тани он уловил новые нотки. Так она прежде с ним не разговаривала.

— Долго рассказывать, Таня, оставим до другого раза. Но вот что я узнал по приезде: вы чуть не обручились, не дождавшись меня. А как же наш уговор?

Чарнацкому было приятно, что он опять может разговаривать с Таней в шутливом тоне, как это у них было принято раньше, когда она была совсем еще девочкой. Ему хотелось сохранить ту манеру общения с ней, и, кажется, у него это получалось.

— Папа уже успел вам все выложить. Я всегда говорила, что мужчины самые настоящие сплетники. Что касается кандидатуры, подобранной моими родителями, она совершенно меня не устраивала. Не для пса колбаса. Не прошла при тайном голосовании.

— При тайном голосовании?

Так было странно слышать из уст Тани газетные фразы, только-только появившиеся в России.

— При голосовании сердца, пан Янек. Так я это определила. А в открытом голосовании, то есть если подходить умом, я сочла, что мне ничуть не повредит, если у меня будет жених. В теперешние времена это ни к чему не обязывает, а перед подружками можно похвастать.

Они стояли в коридоре. Таня вышла из своей комнаты, когда услышала скрип лестницы. Она, словно нарочно преграждая ему дорогу, облокотилась спиной о стену, а ногу поставила на кресло возле вешалки. «Самая тоненькая из сестер, — подумал он и вспомнил примету: — Если хочешь знать, какая с годами будет жена, посмотри на ее мать». Неужели она будет такая же?

— Почему вы на меня так смотрите?

Она не пыталась скрыть, что кокетничает с ним.

— Смотрю и убеждаюсь, как вы похорошели за эти годы. Вы… вы…

— Предупреждаю, если вы сделаете комплимент из серии тех, которыми меня угощал мой несостоявшийся жених, я расхохочусь и разбужу папу.

— Вы несносное колючее создание.

— Это уже лучше. То же самое, только более зло, говорит Ирина, когда я докучаю ей.

— Ирина Петровна еще не вернулась?

— О, я на ее месте не спешила бы. Вы знаете, она записалась на курсы санитарок. Там она и познакомилась со своим Ленечкой. На ученьях они, то есть слушательницы курсов, подбирают «раненых» юнкеров и делают им перевязки. Счастливые! А папа сказал вам, что я уже кончила эти курсы? Нет? О самом главном не сказал! Кончила тогда, когда эти курсы были еще не в моде. Надеялась, что меня отправят на фронт. Фига с маком. Мы учились делать повязки и перевязки друг на дружке, ничего интересного. А Ленечка, значит, Леонид Львович, он такой…

— Ваш отец рассказал мне о женихе Ирины.

— А я-то думала, вы с папой разговариваете только о политике, а он, оказывается, выдал вам все наши семейные тайны. И мне ничего не оставил. Хотя нет, не мог он всего сказать. Наклонитесь ко мне поближе, потому что это страшная тайна.

Он наклонился и почувствовал на шее ее дыхание и совсем рядом горячие губы.

— Ленечка, но только это секрет секретов нашего дома, прибавляет себе один год, а Ирина на два года уменьшает свой возраст. И таким образом они становятся ровесниками.

Чарнацкий отпрянул. Нет, не должен он слушать эти наговоры, а Таня злая, не по-доброму относится к своей сестре.

— Поверьте, меня совершенно не интересует разница в возрасте Ирины Петровны и ее жениха. Простите, я должен идти.

— Обманщик, какой обманщик! — Таня смотрела на него с издевкой и вызывающе. Но ногу с кресла убрала. Путь был свободен. — Все поляки неискренние, скрытные, лицемерные!

Он открыл входную дверь.

— А знаете, какая разница в годах между ними?

И Таня показала на пальцах.

Он перешел по мосту через Ушаковку, дошел до Главной улицы. После Якутска, Качуги почти стотысячный Иркутск показался ему огромным городом. По обеим сторонам улицы тянулись одноэтажные и двухэтажные каменные дома. Их сменили массивные здания банков, торговых контор. Чарнацкий больше всего любил простые деревянные домики на окраинах города с удивительной, неповторимой резьбой.

В этом городе Азия соприкасалась с Европой. Чарнацкий с интересом разглядывал толпу. Чувствовались приезжие, они шли от вокзала — наверное, только что прибыл поезд. Мимо прошествовал лама — буддийский монах, очень высокий, отрешившись от всего земного, он с невозмутимым спокойствием двигался по улице, не обращая внимания на шум и гомон города, на красочные витрины. Чарнацкий посторонился, уступая ему дорогу, так же поступали и другие прохожие.

Революция кричала афишами, плакатами. «Доверие Временному правительству!», «Вся власть Советам!», «Долой саботаж капитала!» — Чарнацкий читал повторяющиеся призывы. Было такое ощущение, что на Иркутск налетел шквальный северный ветер с Байкала, который здесь зовется баргузин, он принес с собой и наклеил на стены, заборы, дома воззвания, потом некоторые сразу же сдернул, разорвал и улетел. На одном из домов Чарнацкий обратил внимание на чудом уцелевшую листовку, начинающуюся словами: «Пусть живет независимая Польша!», и сердце его громко заколотилось в груди. Неподалеку от Русско-Азиатского банка он увидел свежее объявление — по нему стекал еще клей, — остановился и внимательно прочел.

«Они действительно добьются своей цели», — подумал он. Какая энергия у этих людей! На плакате было написано, что состоится митинг, где выступят Орджоникидзе, Юрьев и Петровский.

Совсем рядом прошли два юнкера с хохочущими гимназистками. Еще, чего доброго, встретится Ирина. И он ускорил шаги. Шел и не знал, застанет ли Кулинского дома. Адвокат, наверное, уже давно в Петербурге, Москве или Киеве. Не сидеть же ему в такие времена в Иркутске? Там у него больше возможностей для активных действий. Последнее письмо от него Чарнацкий получил на рождество.

Латунная табличка «Кулинский М. К. — адвокат», заметно потемневшая, была на своем месте. Когда-то она показалась ему предзнаменованием того, что все трудности и хлопоты позади. Это было осенью 1910 года, когда он восемнадцатилетним юношей приехал в Иркутск. И, не будь адвоката, Ян мог и не оказаться в Сибири по собственной воле, если к юношеским порывам следует относиться как к поступкам, совершаемым по собственной воле. «Когда тебе будет трудно, напиши адвокату Кулинскому, — просил умирающий дядя, брат отца. — Помни, он тебе всегда поможет!..»