Страница 43 из 132
Ей будет очень трудно: сегодня она одержала верх, но дальше... Ведь это Дан, самый великий ученый Земли – также и для нее. И не только это: он самый близкий и дорогой ей человек. Единственный: Лала нет больше. Лал и Дан – ближе их никого не было никогда для нее; она готова была для них на что угодно. Но ребенок, здесь?
Конечно, метеоритная опасность не настолько велика. Метеорит, погубивший Лала, почти уникален: следов падения подобных – единицы. Здесь – не Луна, начисто лишенная атмосферы: газовая оболочка, в которой из-за отсутствия свободного кислорода не сгорают метеориты, тем не менее успевает значительно погасить их скорость. Космическая пыль и мелкие метеориты практически не опасны, более крупные – слишком редки. Они почти избавились от страха перед ними: не одевают скафандры-панцири – считают, что достаточно легких, из мягкой пленки.
Но – всё равно – где-то еще жив страх вообще, сохранившийся с момента гибели Лала. И ребенок здесь? Что еще тут может произойти – неизвестное, непонятное, неотвратимое? Они не имеют права дать появиться ребенку на свет, чтобы подвергнуть его стольким опасностям! Здесь – не Земля!
Но на Земле сейчас такое – абсолютно невозможно: это ясно и ей. Поэтому Лал и не видел другого выхода.
И всё-таки, это безумие: Дан должен понять. Каждый из них вправе рисковать – но только собой и товарищем, взрослыми – но не ребенком: маленьким, беспомощным, беззащитным.
Как тот, которого ей дала подержать Ева. Если бы это было возможно на Земле! И мига не думала бы. Но здесь – в чужом, враждебном мире. После страшной гибели Лала.
Как ей отстоять свою правоту? Дан – не Лал: он не будет, не сможет, как тот, столько же времени молчать.
... Проходя к себе, Эя увидела, что дверь каюты Дана закрыта неплотно. Оттуда доносились негромкие скрипучие звуки.
Эя остановилась, вслушиваясь. “Скрипка”, вдруг догадалась она, “скрипка Лала”. Дан не прикасался к ней до сих пор: не было времени, и не оставалось сил, ни физических, ни душевных. А сегодня он взял ее в руки; взял как знак того, что ничего не забыл, остался верен.
Отрывистые, робкие звуки – как вызов ей, отрекшейся. Эя тихонько прошла к каюте Лала, где на подстилке спал Пес. Она наклонилась погладить его; он резко мотнул головой, почувствовав ее руку, вскочил и встал, враждебно, как ей казалось, глядя на нее.
Она ушла в свою каюту. Отрывистые звуки скрипки будто царапали сердце. Лицо её было смертельно бледным; молча лежала, до крови закусив губу.
Скрипка умолкла.
– Эя! – послышался его тихий зов. Она не откликнулась, хотя прекрасно слышала через оставленную не притворенной дверь. Он не повторил зова; должно быть, просто хотел проверить, не спит ли она. Эя слышала его шаги: они удалялись – он шел не к ней.
Тишина – мертвая, напряженная, бессонная. С воспаленными глазами, с горящей головой.
И вдруг каскад звуков обрушился на нее. Дан играл в салоне Апассионату. Звуки навалились на нее: они обвиняли, безжалостно били, требовали. “Отбрось сомнения и страх – и ради великой цели сверши трудный подвиг!” Умерший много веков назад Бетховен звал, и звал недавно погибший Лал – их голосами говорил Дан.
Музыка оборвалась внезапно.
– Нашел! – услышала Эя.
Снова прозвучали шаги Дана. Все стихло.
Совершенно обессиленная, она незаметно уснула, провалилась в небытие.
25
Эя спала недолго. Проснувшись, увидела на экране: “Записка”. Она спешно включила воспроизведение.
“ Я улетел ко Второй пещере. Жду там.
Очень прошу тебя до встречи со мной посмотреть пьесу Ибсена "Бранд".
Не торопись.
Дан”
Ее неприятно кольнуло, что написано буквами, а не записью его лица и голоса.
Ну, хорошо! Причин отказаться выполнить эту его просьбу нет.
Она не спешила: сделала зарядку, приняла душ, поплавала в бассейне, позавтракала вместе с Псом. Надев скафандр, отправилась через озеро к посадкам.
Распустилась еще одна почка. Она втянула носом горьковатый аромат. Было на редкость безоблачно: “солнце” светило вовсю, согревало, ласкало кожу. Под прозрачным куполом дышалось легко: было достаточно кислорода, выделяемого интенсивно работавшим оксигенизатором – пленки, ярко освещенные, подавали к нему много энергии. Эя минут пять посидела на “солнышке”, чуть даже не задремала. Потом, вздохнув, надела шлем, застегнула скафандр и направилась обратно.
... Она уселась в кресло, включила стереоустановку и сделала вызов. Погас свет в салоне.
Генрик Ибсен, “Бранд”. Пьеса, которая входила в учебную программу лицея. Она ее помнила очень смутно. Основная мысль пьесы ей показалась тогда сама собой разумеющейся, но большинство ситуаций – совершенно непонятными. Сейчас она смотрела её другим глазами.
Священник глухой горной деревушки, сурово и неумолимо требовательный: к себе, окружающим, собственной матери. Ради выполнения долга жертвует он ребенком и женой. Собственным примером ему удается увлечь за собой людей. Но противостоящий ему Фогт, олицетворение пошлой житейской мудрости, ложью о “миллионном вале трески” добивается, что люди оставляют Бранда. Под конец с ним только сумасшедшая Герд, они вместе гибнут в снежной лавине.
Она смотрела долго: эта пьеса когда-то шла в театре два вечера. Сделала лишь короткий перерыв, чтобы немного подкрепиться.
“Все – или ничего!” требует Бранд от всех. Из-за этого становится он престом, священником, деревенской церкви. Отказывает в посещении умирающей матери, желающей в искупление грехов пожертвовать лишь часть имущества – не все. Отказывается уехать, чтобы спасти сына, больного от нехватки солнца в мрачном ущелье: “Разве престом не был я?”
Нет, нет – он не слепой фанатик: его вера, его стремление видеть людей совершенными, цельными, прекрасными заставляют его идти на эти страшные мучения, когда теряет он самых дорогих людей.
Умирает сын, умирает жена. И он не смог победить. Но его больше страшило другое – отсутствие стремления к высокому, прекрасному: “Не то – что не могли, а то – что не хотели!” Непрерывный путь к идеалу – вот смысл жизни.
Но еще в большей степени Эю волнует образ Агнес – жены Бранда. Юная, счастливая, она, встретив Бранда, покоренная его духовной силой, убежденностью, оставляет своего жениха, будущее с которым было ясным, без тревог. Она рядом с Брандом в глухой деревушке среди темных мрачных гор.
Рожденному ею ребенку не хватает солнца, он чахнет. Надо уехать, чтобы спасти его. Бранд согласен, – они уже готовы в дорогу, она выходит из дома с закутанным ребенком на руках. Но крик сумасшедшей Герд “Прест сбежал!” сразу останавливает Бранда – он не в праве бросить свой приход. И Агнес остается – она должна быть там, где и он.
И умирает их ребенок. Печально перебирает Агнес вещи своего потерянного сына: шапочку, пальтишко. В их засыпанный снегом дом заходит цыганка с полуголым ребенком и, увидев детскую одежду, выпрашивает ее. Агнес отдает вещи, дорогие как память о ее ребенке. Но хоть что-нибудь хочет оставить она на память себе. А цыганка просит, и Бранд говорит: “Все – или ничего!” И Агнес отдает последнее – без остатка. Уходит цыганка, унося вещи с собой. Покой и просветление овладевают Агнес, но силы покидают ее. Бранд остается один.
Эя как будто впервые смотрела пьесу: такой, какой она стала благодаря Лалу, мысли и чувства героев драмы были понятны. Они были близки тому, что думал и желал Дан, оставшийся верным всему, чему учил Лал. Дан, который всегда отдавал все без остатка: здоровье, силы – сотворивший чудо, пройдя через муки.
А она? Достойна ли быть рядом с ним? Он стоял перед ней в темноте: “Смотри на Агнес. Сравни и примерь ее к себе. Равняйся по ней. Великие дела требуют не меньших жертв. Уклоняться недостойно. Нельзя ждать, чтобы сделала другая, когда сделать должна ты. Я понимаю, и Лал понимал всю опасность и ответственность. Но нет другой возможности, и ты должна совершить этот трудный подвиг. Мы ждем его от тебя!”