Данэя

– Ты что-то узнал?

– Я понял это когда-то. Всё же, мы были с ним очень близки – и иногда понимали друг друга без слов.

– Ты любил его тогда?

– Конечно. Он мне казался самым замечательным из ученых, живущих на Земле. Я считал, что он – выше всех: по уму, таланту, душевной силе; что необходимо подражать ему. Во всем. Стать таким, как он: бесстрастным, сильным, безжалостным. А тебя – как тогда я ненавидел!

– Самый активный контрпропагандист.

– О, и не только это! А то, что я пытался сделать Лейли: довести её до выкидыша. Как я мог? А ведь – мог. По крайней мере – заставил себя это сделать. А Лейли запрещала мне вспоминать. Удивительный она человек!

– Это так.

– Да вы все: она, ты, Мама. Рита уже вскоре почувствовала это. Через нее – что-то и я. Вы перевернули нас обоих: мы сделались совершенно другими.

– Нет! – Дан покачал головой. – Нет, я думаю: мы просто помогли вам стать тем, кем вы были на самом деле. Только вы этого сами не понимали.

– Мы вначале ничего не понимали.

– Не удивительно.

– Нет, конечно! Ведь почти все не знали ничего.

– Кроме Лала.

– Даже он не мог знать некоторые вещи – страшные. Да!

– Ты о чем?

Но Милан вдруг замолчал – надолго.

– Он – умер, – произнес он, наконец. Дан смотрел на него, не задавая вопросов. – Отец, прости: есть вещи, которые он сказал, по-видимому, только мне одному. И я дал обещание никому не говорить. Даже теперь, когда он умер, я не знаю, имею ли право сказать обо всем. Но – тебе скажу: нет сил одному нести эту тайну. – Он снова замолчал. – Да, пожалуй – я обязан сказать это именно тебе. Слушай!

Йорг был страшной фигурой – гораздо страшней, чем кто-либо мог себе это представить: дальше его никто не ушел во взглядах на использование “неполноценных”! В эпоху кризиса это было для всех – одной из вынужденных мер, необходимых для преодоления его. Для него – нет: новое социальное расслоение он считал шагом вперед в развитии человечества. Настолько ценным и важным само по себе, что кризис, породивший его, являлся благодатным явлением. Он один! И никто больше! По крайней мере – так откровенно перед самим собой.

Как он ненавидел тебя! Нет, не когда ты после возвращения на Землю стал пропагандировать социальное учение Лала. Гораздо раньше: когда открытием гиперструктур ты положил конец кризису. Он испугался – что сложившееся использование “неполноценных” не успело бесповоротно укорениться на Земле: произошедший в сознании человечества сдвиг ещё не стал необратимым. Он понимал гораздо больше и видел дальше других. Он был самым умным из врагов Лала. И самым безжалостным.

Только моя попытка уничтожить ещё не рожденного ребенка Лейли – именно эта готовность убить – сумела вызвать его минутную откровенность. А я, неизменно восхищавшийся им до того момента – даже когда критиковал его – почувствовал ужас: от него веяло холодом. Мертвечиной.

– Вот он был каким!

– Таким. – Милан совсем ушел в молчание.

... “Таким”, “Мертвечина”. Внутренне омертвевший, безжалостный, спокойно жестокий. Убийца ребенка Евы. Истинный апостол начавшегося при кризисе перерождения.

Мир без детей, мир без любви. Мир считанных одиноких гениев с ледяными душами. Строго необходимое им количество умственно выродившихся потомственных “неполноценных”. И море сверхсовершенных роботов. Гении – тоже роботы: бесчувственны.

Лал, Учитель! Даже ты не предполагал, что есть на Земле человек, для которого все происходящее на нашей планете не ошибка, непонятая, – заблуждение. Возможно, он был один – всего один: вообще один. Другие считали произошедшее расслоение оправданным – он не требовал оправданий: всё это было для него несомненно – и потому свято. Он никогда бы не сдался – его можно было только заставить. Самый убежденный, самый последовательный враг. Истинный Антилал.

Теперь он – мертв. Но умерло ли то темное, что нашло в нем крайнее, завершенное воплощение? Не гнездится ли это темное где-то в глубинах подсознания; не скрывается ли там, чтобы когда-нибудь, прячась за объективные причины, снова появиться на поверхности и неузнаваемо исказить облик человечества?

– Имел ли я право молчать, скрывать от всех – что он собой представлял? – вдруг спросил Милан. – Я был честен по отношению к нему – а по отношению к другим?

– Не мучайся: мы, всё равно, победили – он умер оттого, что уже не видел для себя никакого выхода. Но пока он был жив, воспользоваться его откровенностью было не только недостойно: дело, всё-таки, уже было не в нём одном.

– Может быть, может быть!

Сигналы вызова одновременно зазвучали из браслетов обоих: их ждали – в Звездограде, в кафе “Аквариум”. Ждали друзья, жены и дети – все, кто близок и дорог.

И оба заспешили к ним.

“Его судьба, к счастью, легче: с ним Рита – рядом с ней он сможет успокоиться. У меня тогда – никого не было. Разве? А Ромашка – кто спас меня? И позже – был Лал.

И всё же! Нет, с тем, что у нас почти всех появилось – женами, детьми – легче пройти наши неизбежные тяжелые моменты. Мы стали сильней. Лал был прав”.

– Йорг умер! – тихо прошептал Милан Рите.

– Что?! – она вскинула на него глаза: он выглядел подавленным, совсем не походил на одного из виновников сегодняшнего торжества. – Не надо! Не говори больше ничего. Потом!

Он кивнул: объяснять ей ничего не нужно, она понимает без слов. И всегда знает, как сделать, чтобы ему стало легче. И сейчас: взяла его руку в свою.

Они вскоре ушли – тогда Дан сообщил всем о смерти Йорга.

– Так! – Дзин покрутил головой. – Что ж, когда-то была поговорка: об умерших говорят только хорошее – или не говорят ничего. Мне, конечно, легче молчать. Но Милана я могу понять: ему он дал немало, – это я могу сказать точно.

“Ты уже не слишком помнишь – причиненное им тебе: ты вернулся к тому, от чего он тебя заставил отказаться. А я – не смогу, никогда! Не прощу – не забуду!” Глаза Евы, сидевшей рядом с Дзином, мрачно горели, губы были крепко сжаты. Дэлия не могла отвести от нее взгляд.

74

Евонька – самая лучшая на свете! Дэлия так считала с самого детства: она ей была близка никак не меньше, чем родители и дед с бабой. Но к Еве, которую она никогда не называла, как мама, тетей Ева – только Евонькой, у нее отношение особое. Она не знала, почему. Видела её, в общем-то, не чаще, чем вечно занятых маму и бабу: Евонька тоже вела огромную работу.

Но никто так не любил подолгу разговаривать с Делией. От нее-то в первую очередь девочка узнала столько удивительного. Привычный дед, бабушка и даже мама превращались в героев из легенды, которую рассказывала Евонька, держа её – ещё маленькую – у себя на коленях. И ещё – о замечательном человеке Лале, самом близком друге деда.

Дэя порой говорила:

– Ты меня – так не любила, как её, тетя Ева!

– Ну, что ты, девочка! Я тебя люблю. По-прежнему. Просто, ты теперь взрослая. А мне ближе маленькие. Потом: это же твоя дочка.

– Конечно! Я же шучу, тетя Евочка.

Мама многое не замечала, поглощенная неистовой работой по Исправлению. А Дэлии почему-то запомнилось, что Евонька как-то настороженно, будто – даже боязливо вела себя с мамой. До поры до времени она не задавала себе вопрос: почему?

А вообще-то, она очень любила задавать всем вопросы: деду, бабушке, родителям, Эрьке и Эрькиным родителям, деду Аргу. Они дополняли рассказы Евоньки: о ней самой, в частности – что она сыграла главную роль в движении против отбраковки детей.

– Отбраковка детей? Разве они – вещи? Дикость какая!

– Именно, девочка, – дикость. Только тогда – это не понимали.

– Деда, и Евонька стала с этим бороться?

– Да. Не одна, конечно: их было немало – педагоги, врачи. И с ними Лал, Старший.

– Деда, ты мне про него побольше расскажи!

Кризис и “неполноценные” – для нее, да и для всех её сверстников, были чем-то бесконечно далеким, непонятным. Для деда – ещё нет. Остатки этого в виде использования – как чрезвычайной меры – доноров-смертников не давали ему покоя. Все силы его были направлены на то, чтобы это скорей исчезло: только этим он и занимался. И с ним – бабушка.