Никто

Открывается дверь, входит Берестов .

Берестов. -- Ваше превосходительство, срочно начальник Департамента просит. Что-то касательно вашей инспекции в Псков.

Анненский. -- Господа, я вас оставлю ненадолго.

Уходит с секретарем.

Маковский. -- Юра, держи себя в руках. Нельзя так разговаривать с Анненским -- он же "Ваше превосходительство" всё-таки.

Беляев. -- Занятный старикан. Держится так прямо, словно аршин проглотил, я бы не смог.

Выпрямляет спину, пытается сидеть прямо.

Уф! Нет, устал!

Маковский. -- С чего ты взял, что Анненский старик? Ему немногим больше пятидесяти.

Беляев. -- Серж, старики все, кто старше меня! Это не я говорю, так Буренин говорил, когда сам был молодым. Грубо? Отчасти! Не зря его обозвали бесцеремонным циником.

Маковский (улыбается). -- Удивительно, что ты меня еще не записал в старики! Кстати, сегодня в редакцию заходила Лиля Дмитриева, ты вроде её знаешь. Приносила стихи.

Беляев. -- Видал её как-то, но не представлен. Впрочем, девица не в моём вкусе.

Маковский. -- Хоть эта! Ведь ты волочишься за кем попало!

Беляев. -- Что поделать? Женщины моё проклятие, мой крест! Знаешь, как щекочут нервы ночные визиты к замужним дамам, когда мужья отдыхают в соседней комнате? Чувства обостряются, голова плывет, словно понюхал кокаин или выпил настой из лекарственных трав Бадмаева. Потом жаркие объятия, расставание на заре. Они мои музы...

Маковский. -- Газетные музы. Опять же, хороший источник сплетен.

Беляев. -- Должен же я извлекать выгоду. Однако вернемся к Дмитриевой. На меня эта особа тоже не произвела должного впечатления, ни внешними формами, так сказать, ни стихами. Но знаешь, Серж, многие мои знакомые находят её весьма эротичной, флюиды и всякое такое.

Маковский. -- Уж не Гюнтер ли на неё глаз положил? Или Потемкин? А может Гумилев? Мальчишкам свойственны увлечения. Нет, нет, уволь! Стихи её весьма посредственные, да и сама...

Беляев. -- Бабы такие стервы, я тебе скажу. А поэтессы в особенности! Был у меня роман с одной чахоточной барышней, возомнившей, что она несомненный талант. Как я с ней намучился, одному богу известно! Пристала, чтобы её опусы печатали в нашей газете, а Суворин -- ты знаешь, его так запросто не уломать, кремень! В ответ слёзы, истерики, крики. Представь моё положение! Она хлестала вино наравне со мною. Бр-р! Нет, уволь, лучше уж в бордель! Однако, что мы все о них, о бабах?

Маковский. -- Действительно, ну их! Знаешь, Юра, я иногда думаю, отчего ваш брат репортер на идет в Думу? Вы же речисты, прожжённые циники, никто не сравниться с вами знанием жизни. Лично у меня сложилось мнение, что нынешняя третья Дума -- прибежище неудачников-адвокатов.

Беляев. -- Оттого и не идем, Серж, что мы, газетчики, жизнь знаем. И потом, триста пятьдесят рубликов в месяц не такое уж большое жалованье -- чуть выше полковника. Хороший капитал там не составишь! Я на своих статьях больше зарабатываю, нам Суворин платит построчно. Кстати, об Анненском. Ты говорил, что он еще преподает античную литературу на женских курсах.

Маковский. -- Да. Но сейчас, имея чин здесь, в министерстве просвещения, собирается оставить службу. Скажу прямо, для меня это радостное известие. Присылают множество текстов, как я уже говорил, чаще пустых, вздорных, и всё требуется прочитать, высказать мнение. В этом смысле Иннокентий Федорович будет очень полезным для редакции человеком. Чрезвычайно полезным! Он даже сына своего привлек -- Валентина. Тот печатал стихи под псевдонимом "Кривич".

Беляев. -- Кривич? Слыхал, но смутно, смутно. Сейчас начинающих много, сразу не разберешься, кто годится в поэты, а кто просто бумагу марает. Ты серьезно полагаешь печатать Анненского как поэта? Его же никто не знает!

Маковский. -- Да, имею такое намерение. Его трилистники, надо сказать, весьма недурные стихи. Он раньше сына печатался. Не читал "Тихие песни"? Это он.

Беляев. -- "Тихие песни" под псевдонимом весьма банальным "Никто"? Читал. Я еще подумал, что уж лучше бы этот "Никто" никем и оставался.

Маковский. -- Ну-ну, думаю, ты ошибаешься! Мы познакомились с Анненским в марте -- ездили к нему в Царское с Максом Волошиным. Признаться, он произвел на нас сильное впечатление -- собеседник умный и тонкий, а какой знаток античной литературы? Стихи его тоже своеобычные. У него интересная манера их читать -- встанет возле стола, читает громко, звучно, а потом, прочитанный лист опускает на пол. Не бросает, а именно опускает. Волошин тоже это заметил.

Беляев. -- Мне говорили, что у него весьма странное семейство. Кроме сынка-поэта есть еще жена, и кажется, намного его старше.

Маковский. -- Жена? Дина Валентиновна! Право, для меня это загадка. Что может их связывать, ума не приложу! Она же старуха, ей около семидесяти, вся реставрированная какая-то. Однажды сидели, пили у них чай, и я её рассмотрел поближе. Так представляешь, сидит престарелая дама, набелёная, в парике, с наклеенными бровями. Смотрю, одна бровь поползла вверх, и это её так разволновало, что перекосило всё лицо.

Беляев. -- Да ты что!

Маковский. -- Вот так-то, Юра! Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Но было бы неприлично вести себя подобным образом в доме Иннокентия Федоровича. Я повел себя, как английский джентльмен -- не подал виду. Анненский с ней не разговаривал, и она молчала всё время. Да, загадка, загадка! Кстати, кто-то из острословов видевших эту пару, язвительно обозвал Анненского разорившимся Платоном Зубовым при престарелой матушке императрице.

Беляев (смеётся). Метко! Однако ж тот был фаворит, а этот муж.

Открывается дверь, возвращается Анненский.

Анненский. -- Всё улажено, господа. Не скучали?

Беляев. -- У нас тут случилась небольшая дискуссия об искусстве. Кстати, недавно шел мимо газетчиков, и увидал, что уже начали печатать статьи к пятилетию смерти Чехова. Ваш журнал тоже будет печатать?

Маковский. -- Нет, мы к июлю не успеем. Хорошо если первый номер выйдет в августе, а то, как бы ни в сентябре. И потом... фигура Чехова как писателя, на мой взгляд, весьма спорна. Он объективен и наблюдателен, но вот чувство красоты у него отсутствует напрочь.

Беляев. -- Ну, право, ты очень строг! Я был на спектакле Художественного театра "Три сестры", когда они гастролировали в Петербурге, и получил огромное удовольствие. Не удовольствие эстета, а удовольствие скорее интеллектуальное. Вершинин, Тузенбах, разговоры о счастливой жизни через двести - триста лет... Эта хрупкость мечты, недосягаемость. Или "Вишневый сад". Кто-то из критиков писал, что вся Россия вишневый сад. А я бы добавил, что Россия -- вишневый сад, который будет вырублен тупым топором мужика-варвара.

Маковский. -- Отчего же непременно тупым?

Беляев. -- Потому что тупым больнее.

Маковский. -- Вот и видно, что в вашей редакции одни ретрограды.

Анненский. -- А я не верю, господа, что через двести лет будет лучше жить, не верю и всё! В каком-нибудь две тысячи девятом или две тысячи сто девятом годах буду жить такие же люди как мы. У них будет другая жизнь -- они будут летать на аэропланах, звонить по телефону из Петербурга, допустим в Париж или еще дальше, в Америку, но... Время, обстановка, комфорт, господа, не влияют на счастье, на его наличие или отсутствие. Счастье зависит только от одного -- от состояния души.