Страница 53 из 86
Судьба Сангина, высокого, красивого парня, складывалась иначе. И у пего была мечта, но пошире мечты Тухтачи. Кулябец родом, он незадолго к) революции подрался в своем кишлаке с местным баем из-за воды; ему пришлось бежать, иначе не уйти от байской мести. Бежал он в Каган, где, скрываясь под чужим именем, устроился работать на хлопковом заводе. Как только вспыхнула революция, он принял в ней активное участие, в рядах революционных войск сражался яростно, самозабвенно. «Пока эмиру не придет конец, я буду воевать», — говорил он. Сангин рассчитывал пройти с войсками в родные места, очистить от врага Восточную Бухару и тогда вернуться в кишлак Дахана близ Куляба, где ждала его любимая девушка. Но война окончилась, воинские отряды переформировали, и Сангин попал в войско Асада Махсума. Тот, узнав о мечте молодого воина, как-то в минуту хорошего настроения сказал: «Потерпи! Прикончим врага, притаившегося под Бухарой, освободим Гиссар, Душанбе, Каратегин и Куляб, и я сам буду распорядителем на твоем свадебном пиру. У бая отниму все земли и отдам тебе». Окрыленный этим обещанием, Сангин страстно мечтал о победе.
Орзукул, командовавший десятком воинов, — уроженец Бухары.
До революции он был водоносом. Как-то при расчете он поругался с одним из своих работодателей, коварным жестоким муллой. Свирепый мулла назвал его джадидом и грозил передать властям. Орзукул стукнул муллу кулаком так сильно, что тот свалился замертво. Нельзя было терять ни минуты, он бежал сначала в Каган, потом перекочевал в Самарканд, где и обосновался. Узнав, что Красная Армия набирает добровольцев, он тут же записался и в ее рядах победителем вошел в Бухару. Дом его оказался разоренным, мать умерла от голода. Каким только унижениям не подвергалась она! Сколько слез пролила!
Горе не сломило Орзукула. Стиснув зубы, он продолжал борьбу. С надеждой отомстить всем муллам и ишанам, всем притаившимся сторонникам эмира поступил он на службу к Асаду Махсуму.
У Орзукула была приятная внешность: среднего роста, смуглый, круглолицый, он носил небольшую бороду, особенно привлекали внимание его огромные, всегда немного грустные глаза.
— Сегодня к чилиму и прикоснуться не довелось, — сказал он, с трудом преодолевая зевоту.
— Э, начальник, — насмешливо откликнулся Тухтача, коверкая таджикские слова, — кто в уразу позволилусебе среди бела дня курить чилим, кто пример подавал?.. Или потому, что вы начальник…
— Брось, — прервал Орзукул. — Твоего начальника одолело желание курить.
— Вы и меня приучили к чилиму, — сказал Сашин, — вот теперь оба и мучаемся.
— И правильно! — воскликнул Тухтача. — Друг и в радости и в горе должен быть соучастником!
— Ты, значит, не друг нам…
— Почему так, почему? — затараторил Тухтача.
— Ты не испытываешь наших страданий, сам признался. Ты нам не товарищ!
— Нет, нет, нет, я товарищ! Я забочусь о своем начальнике… Не будь я Тухтача…
— Что мне с твоих забот! Терпение лопается ждать вечернего намаза. Тухтача хитро усмехнулся:
— Напрасно мучаетесь!.. Поговаривают, что во время рамазана и главный раис, и главный муфтий, и аглам употребляют насвай… он отбивает охоту курить. А вы…
— Нас — другое дело, — перебил Сангин, — бросишь незаметно под язык — и все в порядке, а с чилимом — возня, и то нужно, и другое… Вода забулькает — Асад Махсум проснется… упадет нам на голову…
— Не чилим курить, папирос… вода не надо…
— А где их достать? — раздраженно сказал Орзукул. — Такое предлагаешь, чего и у аттора не найдешь.
— У аттора нет, а в моем кармане, пожалуйста, есть… Вот, папиросы «Шик», из Фитирбурга прямо…
Впечатление было потрясающее. Орзукул и Сангин быстро огляделись и, убедившись, что никто не подглядывает, схватили по папиросе, глаза их сверкали от жадности. Тухтача чиркнул спичкой, все трое закурили.
Затянувшись всласть, Орзукул спросил:
— Откуда это у тебя?
— В голове волка кости всегда найдутся!.. — загадочно ответил Тухтача. А получил он их давно, в подарок от русского солдата.
Наступило молчание, каждый думал о своем.
— Удивительно устроен человек! Как бы ни был голоден, а чуть насытится — доволен. Папиросы, конечно, не заменяют чилим, но хоть отбивают тоску по нем. Спасибо, друг! Но кончайте курить поскорее, а не то Махсум увидит… Он и расстрелять за это способен!..
— Расстрелять? — изумился Сангин. — За курение?
— Ну да! В месяц рамазана нарушить пост… — сказал, посмеиваясь, Тухтача.
— Разве сам Махсум такой праведник? Да и кто об этом думает после революции?
Орзукул снова с опаской оглянулся и тихо сказал:
— Недаром его зовут Махсум. Он соблюдает закон: вина не пьет, в азартные игры не играет, по пять раз в день молится… В бога верит. Правда…
Тут Орзукул осекся и замолчал.
— Я эту «правду» знаю, — все так же насмешливо сказал Тухтача. — Вместо вина он пьет кровь… Пять раз намаз совершит, а потом пять раз прелюбодействует, чужих жен совращает!.. Верно я говорю?
— За такие слова, если Махсум узнает, он тебя повесит. Остерегись, он сейчас особенно лютует, — все так же тихо сказал Орзукул.
— Пусть лютует! Если станет меня допрашивать, скажу, что так творил наш десятник.
— Ну и ну! — воскликнул Орзукул. — Недаром говорится: «С кем поведешься, от того и наберешься… От луны посветлеешь, а от котла почернеешь». Чего хорошего ждать от тебя, негодник!
— Ваша правда! — сказал Сангин. — Но тебе не удастся оговорить Орзукула, я засвидетельствую, что это твои слова, и добавлю, что ты нам дал папиросы.
— Я говорил правду, вы это знаете. Согласились бы со мной и помалкивали… А то пугать стали: повесят, мол…
Услышав чьи-то шаги во дворе, все замолчали. Вскоре появился Сайд Пахлаван.
Здравствуйте, львята, — приветливо сказал он. — Какие новости?
Никаких новостей, — ответил Орзукул. — Может, вы нам их принесли?
В— доме все спокойно. Наш «молодой» пребывает на женской половине. Окилов ушел. Исмат-джан у себя…
— «Молодой» на женской половине? Я слышал, что у его новой жены ость муж, — сказал Сангин.
— Правильно узбеки говорят: лошадь принадлежит тому, кто на ней ездит… Есть ли муж, нет ли — не важно!
Тут вскочил Тухтача.
— А ведь обещали, что при Советской власти насилия не будет… Сайд Пахлаван опасливо оглянулся.
— Эх, братец, нехорошо так! Ты ведь не только себе, но и всем нам повредить можешь. К чему зря болтать! Это не наше дело. Исполняй свои служебные обязанности, и все!
— Да, да, — подхватил Орзукул, — больно он свой язык распускает. Я ему твержу, твержу — напрасно!
— Ну хорошо, больше не буду. Не стану спрашивать, а если спросят, почему молчу, скажу, что голова мне дороже.
— Вот это дело! — обрадовался Сайд Пахлаван. — Слова должны быть к месту. Что, из наших басмачей появлялся кто-нибудь?
Орзукул понял тайный смысл вопроса.
— Нет, — сказал он, усмехнувшись.
— А чего им приходить? — проворчал Тухтача. — Наедятся на даровщину плова, хлеба и дрыхнут…
— А правда, — вмешался Сангин, — что будет с этими басмачами?
— Вообще их должны отпустить по домам, пусть занимаются своими делами. Но наш начальник задержит их… Видно, есть у него причина.
— Наверное, хочет присоединить к нам! — вызывающе воскликнул Тухтача. — Опять получат оружие в руки!..
Все укоризненно посмотрели на него, а Сайд Пахлаван даже головой покачал.
— Снова за свое принялся, болтун! Можно подумать, что Махсум тебе это сказал. Вот нахал, прости господи!
— Человек с умом и сам может догадаться, — спокойно сказал Тухтача.
— Да, похоже на то, — поддержал его Орзукул, — может, так и будет… Но нам-то что?
— Конечно, — согласился Сайд Пахлаван, — но болтать не нужно, особенно на службе… Так если кто из них придет, ведите ко мне.
Только Сайд Пахлаван вышел во двор, как с улицы донеслось цоканье копыт, подъехал фаэтон; Сангин и Тухтача с ружьями в руках встали по обе стороны ворот. Орзукул вышел узнать, кто приехал. В вылезавшем из фаэтона человеке он узнал Низамиддина, которого видел несколько раз. Он подал страже знак, ворота широко распахнулись.