Жук(Том I)

— Послушайте, Лессинхэм, я вижу, вам есть что рассказать; давайте, приятель, выкладывайте! Если я правильно понимаю, то история ваша не терпит обычной стеснительности; в любом случае, было бы некрасиво с вашей стороны разжечь мое любопытство и оставить его неудовлетворенным.

Он не сводил с меня взгляда, написанный на его лице интерес постепенно исчезал, пока не сменился привычной бесстрастной маской, а я вдруг почувствовал, что выражение моего лица ему совсем не по нраву. Он опять заговорил вежливо и сдержанно:

— Вижу, вы считаете, что сказанное мной — бред сивой кобылы. Звучит именно так.

— Выкладывайте бред — неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства?

— К сожалению, Атертон, я связан словом. Я буду держать рот на замке, пока мне не позволят говорить. — Он поднял свои шляпу и зонт со стола, на который положил их ранее. Взяв их в левую руку, он протянул мне правую для рукопожатия. — Вы были очень любезны, вытерпев мое затянувшееся присутствие; к несчастью, я знаю, что такое незваный гость; поверьте, я искренне вам благодарен. А это что?

На полке, недалеко от меня, лежал лист бумаги, точнее, если судить по размеру и форме, половина листа. К нему-то он и наклонился. Стоило Лессинхэму разглядеть, что там, как произошло нечто удивительное. Лицо его мгновенно изменилось, он буквально стал на себя не похож. Рука разжалась, и шляпа с зонтом упали на пол. Он попятился, что-то бормоча и выставляя перед собой ладони, будто пытаясь защищаться, и отходил, пока не уперся в стену в другом конце комнаты. Никогда доселе не видел я столь поразительного зрелища.

— Лессинхэм! — окликнул я его. — Что с вами?

Сначала мне показалось, что у него эпилептический припадок, хотя от этого человека я бы меньше всего ожидал падучей. Изумленный, я повернулся посмотреть, что послужило причиной такого состояния. Взгляд мой скользнул по листку, и я ошеломленно на него уставился. Я не замечал его прежде, не я его туда положил — так откуда он взялся? Странно, но на нем было изображение некоего жука, воспроизведенное посредством фотогравюры; я понимал, что должен бы знать, какой это жук, но все-таки не знал. Он был золотисто-зеленым, но не ярким; гравюра настолько замечательно передавала цвет, что казалось, жук блестит, и сделана она была столь искусно, что насекомое выглядело живым. Реалистичность поражала, и хотелось взглянуть на изображение повторно, дабы убедиться, что это обман зрения и перед тобой репродукция. Появление гравюры на полке удивляло, а после того, о чем мы говорили, оно так и требовало объяснения: было нелепо предполагать, что такого человека, как Лессинхэм, может напугать только лишь взгляд на изображение.

С гравюрой в руке я пересек комнату и подошел к моему гостю — вжавшись спиной в стену, он все больше подгибал колени, как будто собирался сесть на корточки.

— Лессинхэм!.. очнитесь, дружище, что с вами не так?

Я схватил его за плечо и весьма энергично потряс. Мое прикосновение словно пробудило его ото сна, вернуло к реальности, вырвав из кошмаров, которым он сопротивлялся. Он уставился на меня, лицо его приобрело выражение, обычно сопутствующее невероятному испугу.

— Атертон?.. Это вы?.. Все в порядке… нормально… со мной все хорошо… отлично.

Произнося эти слова, он постепенно овладел собой и наконец сумел встать прямо.

— Тогда, в вашем случае, смею заметить, что ваше «отлично» со стороны выглядит странно.

Он прижал ладонь к губам, как будто пытаясь скрыть подергивание рта.

— Я просто перетрудился… у меня уже была пара подобных приступов… но все прошло, а это… остаточное явление.

Я пристально посмотрел на него; по-моему, было в нем что-то совсем неестественное.

— Просто остаточное явление!.. Настоятельно рекомендую вам немедленно обратиться к врачу, если, конечно, вы по неосмотрительности к нему еще не обратились.

— Пойду сегодня; сразу пойду… Впрочем, я и так знаю, что всего-навсего переутомился.

— Вы уверены, что это не имеет никакого отношения к вашему состоянию? — Я протянул ему фотогравюру жука. Стоило мне это сделать, как он отпрянул, вопя и дергаясь, как паралитик.

— Уберите!.. уберите это от меня! — надрывался он.

Несколько секунд я смотрел на него, не в силах вымолвить и слова от изумления. Наконец я выговорил:

— Лессинхэм!.. Это только картинка!.. Вы спятили?

Он продолжал издавать крики.

— Уберите! уберите прочь!.. Порвите ее!.. Сожгите!

Его волнение было столь ненормальным — и неважно, какая причина его вызвала! — что я, опасаясь повторения припадка, от которого он недавно оправился, сделал так, как он просил: разорвал гравюру на четыре части, а потом, чиркнув спичкой, сжег каждую по отдельности. Он завороженно смотрел на сгорающую бумагу. Когда от гравюры остался один лишь пепел, он с облегчением вздохнул.

— Лессинхэм, — сказал я, — вы либо уже сошли с ума, либо сходите сейчас: что из этого правда?

— Думаю, ни то, ни другое. Полагаю, я не менее здравомыслящ, чем вы. Это все… это все та история, о которой я упоминал; она… она весьма любопытна, но я расскажу ее вам… как-нибудь попозже. Как я уже отметил, вас заинтересует этот занятный случай необыкновенного выживания. — Он откровенно старался вести себя как обычно. — Чрезвычайно сожалею, Атертон, что вам поневоле пришлось лицезреть мою слабость — которой я, к тому же, не в состоянии дать ей внятное объяснение. Попрошу вас об одном — соблюдать строгую конфиденциальность. Случившееся здесь должно остаться между нами. Я в ваших руках, но вы мой друг, поэтому я знаю, что могу на вас положиться и вы никому не расскажете о произошедшем — и не пророните ни слова, тем более при мисс Линдон.

— Почему «тем более» при мисс Линдон?

— Сами не догадываетесь?

Я пожал плечами.

— Если мои догадки соответствуют действительности, то не будет ли мое молчание еще более несправедливо по отношению к ней?

— Об этом ей должен рассказать я, а не кто-то другой. Я обязательно сделаю то, что должен… Дайте мне обещание: вы и словом не намекнете ей на то, что имели несчастье увидеть.

Я пообещал ему то, что он требовал.

В тот день мне уже было не до работы. Апостол, его недомолвки, экземпляр жесткокрылого да арабский друг в придачу — все это вместе взятое подействовало, как микробы, попавшие в организм, уже предрасположенный к их приему, и вызвавшие жар и лихорадку; я весь горел — не находя себе места. Мысли кипели в голове!.. Марджори, Пол, Исида, жук, гипноз — все смешалось в бредовой пляске. Любовь ранит!.. она и без того достаточно серьезный недуг, но когда возникают осложнения, отягощенные тайнами и разоблачениями, да такими, что сам теряешься, блуждаешь ли ты во сне или все происходит в суровой действительности, но при этом никакого жара у тебя нет, температура нормальна, как в ракете месье Верна, достигшей Луны, вот тогда можешь считать себя истинным чудаком и уродцем и требовать, чтобы тебя законсервировали медики и выставили, замаринованного, на публичный обзор, хотя они и так обязаны это сделать, дабы в будущем никто не усомнился, что такой человек, как ты, вправду жил на земле, опять же, если ты сам вдруг не окажешься поблизости и не утрешь нос этим Фомам Неверующим. Но это не в моем характере. Стоит мне зажечься, как разгорается пожар, а когда я в горячке, вокруг творится такое, что невольно помянешь буйство красок варьете. Когда Пол ушел, я попытался обдумать произошедшее, а уж если я взялся за что-то всерьез, то быть беде — посему я предпочел пойти прогуляться по набережной.

Глава 14. На балу у герцогини

В тот вечер герцогиня Дэтчетская давала бал, и, войдя в залу, я сразу увидел Дору Грейлинг.

Я направился прямо к ней.

— Мисс Грейлинг, вчера я отвратительно поступил с вами и потому пришел сюда принести свои извинения — молить вас о прощении!

— О прощении? — Она вздернула подбородок — было в этой ее манере немного склонять головку к плечу что-то птичье. — Вы были нездоровы. Сегодня вам лучше?