Светлое будущее

— Банальный вопрос, — сказал об этом как-то по другому поводу Антон. — Две традиционные тенденции — западническая и самобытная. Западническая немного мягче, ярче и веселее. Самобытная — жестче, серее, серьезнее (мрачнее). Обычно туг ссылаются на Китай, с одной стороны, и на Запад, с другой. Но эти две тенденции обе имманентны нашему строю жизни. Они в натуре людей. Я помню, когда я во время войны учился в авиационной школе, встал вопрос о собственной гауптвахте. О каком Западе и Китае могла тогда идти речь? Все, принимавшие участие в решении про-блемы и ее обсуждении, без всяких внешних влияний разделились на две враждебные группы — «курортников» и «каторжников». Заметь, никто не сомневался в том, что гауптвахта нужна. Спор шел лишь о том, какой вид она должна иметь.

НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

В связи с тем, что проспект Строителей решили превратить в правительственную трассу (он вел прямо в загородные дворцы высшего начальства), весь грузовой и общественный транспорт пустили по проспекту Марксизма-Ленинизма. Поскольку Лозунг мешал движению, пришлось сломать несколько старинных зданий и одну церквушку XV века. Церквушка, черт с ней, все равно она и так развалилась бы. А вот дома жалко. Один из них был великолепный особняк купца Бегемотова, который в свое время сочувствовал большевикам и покровительствовал художникам-модернистам. Сделали подземный переход для пешеходов. Во время этой реконструкции площади Лозунг завалили строительным хламом и забыли о нем. Пенсионеры написали новое письмо во все газеты. Устроили субботник. Территорию Лозунга очистили от хлама. Забор пока решили оставить на всякий случай, хотя добираться до Лозунга теперь стало трудно, и морально неустойчивые элементы общества перенесли свои главные сборища на пустырь ближе к проспекту Строителей, так что на территории Лозунга стало свободнее. Жители города и приезжие гости получили возможность снова любоваться прекрасным зрелищем Лозунга. Как написали в газетах, трудящиеся получили новый подарок к празднику.

ДЕЛО

— Что слышно насчет книжки?

— Ищут типографию. Говорят, это дело сложное, поскольку везде сидят наши люди.

— Явное преувеличение. Мы привыкли видеть КГБ везде и во всем. Ходит слух, будто даже Никсон был наш агент.

— Не удивлюсь, если это действительно было так. Вел он себя действительно так, будто был подкуплен нами. Американцы правильно сделали, что поперли его. Что- то в этой истории с типографией мне не нравится. Мирович отослал свою работу намного позже меня, я это точно знаю, а уже напечатали.

— Ничего удивительного нет. Работа Мировича — обычная поверхностная антисоветская мура. А твоя книга серьезная. К тому же ты в своих оценках расходишься со всеми нашими диссидентами. Ты считаешь, что революция была благом, что партия и народ едины и т. п. Попробуй-ка, перевари это, будучи западным интеллигентиком, покровительствующим нашим диссидентам! Там наверняка кое-кто думает, что ты — агент КГБ. Сомневаюсь. Содержание моей книги достаточно ясно. А там должны быть неглупые люди.

— Ну-ну! Поживем — увидим!

СПЕЦИФИКА РУССКОЙ ТРАГЕДИИ

— Особенность русской трагедии состоит в том, что она сначала вызывает смех, потом — ужас и наконец — тупое равнодушие, — говорит Антон. — Пришлось мне однажды поделиться воспоминаниями в одной вполне приличной компании. Я им рассказал, как у нас в лагере после смерти Сталина решили проявить либерализм -- устроили баню. И только мы начали было мыться, выяснилось, что вышла ошибка. Воду перекрыли, и нас голыми и мокрыми выгнали на улицу. А мороз за тридцать. Что меня поразило, так это ледяные корочки, образовавшиеся на теле. И представьте себе, слушатели дружно засмеялись. Потом, когда я им рассказал, как целый авиационный полк сносил с лица земли якобы взбунтовавшийся лагерь на несколько десятков тысяч человек, все замерли от ужаса. Подействовали масштабы. Но уже через несколько минут наступило обычное состояние. Стали вычислять примерное число заключенных в лагерях одновременно, за все годы советской власти. Сколько — за дело, сколько — ни за что. И любопытно, что цифры примерно совпадали с теми, которые потом назвал Солженицын.

— А в чем же дело? — спрашивают в один голос Ленка и Сашка.

— Имеются разные объяснения, — говорит Антон. — Я объясню это тем, что как русская трагедия, так и ее восприятие происходят по ту сторону добра и зла, т. е. вне сферы нравственности. Это — чисто психологическая или даже физиологическая реакция на страшный факт. В начале войны мы с приятелем видели однажды, как у интендантского полковника снарядом буквально снесло голову, а он продолжал еще стоять. Было очень смешно, пока до нас не дошла ужасная суть события. Это — вненравственная реакция. Тут отсутствует чисто человеческое начало — нравственный протест и нравственное негодование.

— Но разве те люди, которым вы рассказывали о лагере, не понимали, что все это нехорошо, ужасно, бесчеловечно?

— Знали, но не чувствовали на некоторой нравственной основе. У них, как и у всех нас в подавляющем большинстве, такой основы вообще нет.

— Ну, это уж слишком, — говорю я. — Что же, мы все безнравственны?

— Погоди, папа, не мешай, — говорит Ленка. — Тут же о другом речь.

— Я имею в виду наличие в духовности человека такого механизма, который срабатывает даже тогда, когда нет свидетелей, нет угрозы разоблачения, имеется или отсутствует угроза наказания и т. д. Например, человек отказывается писать донос, если даже об этом никто не узнает, отказывается убивать жертву, если даже за это его самого убьют. Проследите беспристрастно за фактами своей жизни. Много ли вы найдете в ней таких, которые подтвердили бы наличие такого механизма в вас самих? А ты, много ли ты можешь назвать среди своих знакомых таких, на которых ты можешь рассчитывать полностью? Ну!.. То-то.

— Почему же нас делают такими?

— Потому что условия нашей жизни не порождают необходимости нравственного поведения и не дают опыта для него.

— О чем ты говоришь! — возмущаюсь я. — Не убивай! Не укради! Этому-то нас и наших детей учат!

— Учат. Кроме того, нас учат, как держать ложку и вилку, вовремя платить за телефон и квартиру. То, что в свое время давало основу опыту нравственного поведения, теперь таковым не является. Времена изменились. Теперь, чтобы быть нравственной личностью, мало не убивать, не воровать, не обижать маленьких, уступать место старшим и т. п. Теперь состав поступков, характеризующих людей как нравственные личности, иной.

— А какие поступки вы считаете нравственными?

— Это долго объяснять. В двух словах — это поступки одного человека по отношению к другим, свободные с юридической и иной нормативной точки зрения, не приносящие совершающему блага, более того, связанные для него с риском наказания, приносящие тем, на кого поступки направлены, добро или не приносящие им (в крайнем случае) зла... Ориентировочно ясно, о чем речь?

— Тут противоречие, — говорю я. — Как поступок может быть свободен от норм вообще, если он совершается в соответствии с моральными нормами? Есть же такие?

— Никаких моральных норм нет. Если норма — значит, не мораль. То, что у нас называют моральными нормами, не есть вообще мораль как таковая. В морали есть только одно: способность относить тот или иной поступок к числу нравственных или безнравственных. Тут есть одна «норма»: если хочешь быть нравственной личностью, будь ею, т. е. не совершай безнравственных поступков.