Я стройнее тебя!

Я начал вести этот дневник, потому что мне предстоит пробыть здесь весьма долго. Но нельзя сказать, что я в безвыходном положении. В конце концов, я брокер, деловой человек. Как и любой профессионал, я умею находить выгоду в любой ситуации. Если у меня здесь ничего не выйдет, я обо всем расскажу: дам интервью для всех телепрограмм, подпишу контракт на выпуск книги обо мне, дам исчерпывающий отчет. Мой верный карманный компьютер не обнаружат даже во время вечерних обысков; когда меня, раздетого, взвешивал куратор, помощник Эрла, никто ничего и не заподозрил: мужчина моих габаритов, насколько бы он ни похудел, всегда может что-нибудь припрятать в складках кожи.

Во время ежедневных взвешиваний меня сурово оценивает Преподобный. Я недостоин. Снова. В отличие от Найджела; в реальной жизни он не смог бы продать мне подержанный автомобиль, а здесь делает головокружительную карьеру.

Я стоял и дрожал.

— Я сбросил вес.

Он равнодушен, он холоден, как лед.

— Всего ничего.

— Немало.

Это правда. Я приехал сюда громадным, а теперь похудел. Разве он не видит? Судя по всему, нет. Он хмурится. Я люблю и ненавижу его, я хочу, чтобы он похвалил меня.

Он защипывает складку жира: она явно толще дюйма.

— Киселек.

Этот ледяной взгляд голубых глаз убивает меня.

— Я здесь просто умираю. — В этом и заключается суть здешних тренировок. Тебя морят голодом. Ты занимаешься физкультурой до изнеможения, а когда обмен веществ замедляется, тебя начинают мучить проповедями, и через какое-то время ты сломлен. Как унизительно, что складки жира оказываются толще дюйма. Я омерзителен. Мне стыдно. Я готов на все, чтобы угодить ему. Так близки клуб и Послежирие. — Я добьюсь лучшего.

— Да. — В воздухе между нами будто сверкают ледяные кристаллики. — Ты добьешься.

«Минуточку, я чего-то не понимаю», — думаю я, пока он величественной поступью удаляется. Что случилось с милым человеком, которого я видел по телевизору, с тем, который пожимал мне руку и радушно приветствовал меня в день подписания договора? Его улыбка исчезла в тот самый момент, когда Я вошел сюда, и в этом и заключается его гениальность. Ты сделаешь все что угодно, лишь бы он снова улыбнулся.

Он отворачивается, а затем простирает руку, как разъяренное божество.

— Покайся!

— Я стараюсь.

Вы, конечно, думаете, что я, Джерри Дэвлин, грешен. Послушайте же. Вы представляете себе Преподобного Эрла теплым и замечательным, но я заглянул ему в сердце, и могу сообщить вам нечто иное. Этот человек холоден.

Если вы мне не верите, вы, как загипнотизированные, следящие за информационно-рекламными передачами, то послушайте, что я скажу. По телевидению без остановки показывают душевного и любящего Преподобного Эрла, который проповедует из хрустального храма. Когда он говорит, он становится пылким оратором — он горит жарче Билли Грэма[12] и Преподобного Ала Шарптона[13] (вы о них читали в учебниках по истории), он убедительнее легендарного Тони Роббинса[14], которому посвящены популярные песни. Преподобный Эрл великолепно владеет искусством убеждения, а работает он вот как.

Ты сидишь дома в темноте, ты совершенно спокоен, и тут к тебе приходит Преподобный Эрл, одновременно и привлекательный, и возвышенный. Затем, в тот самый момент, когда вы ощущаете душевный подъем и довольны собой, как раз тогда, когда вы вслед за ним повторяете «Тринадцать шагов», и из-за этого теряете бдительность, он будто всаживает в вас нож:

— Посмотри на себя, — громовым голосом произносит он. Ты смотришь, и тебя передергивает.

Он продолжает:

— Ты омерзителен!

И ты краснеешь.

Потом, когда ты не знаешь, куда деваться от стыда и чувства вины, Преподобный Эрл наставляет:

— Вы не должны быть такими!

Ему вторит небесный хор хорошеньких, худеньких девушек-ангелов, а по небу, позади огромной стеклянной арки, летят нарисованные цифровые облачка, и вот ты смотришь в его арктические глаза, и в голове у тебя пусто, ты загипнотизирован. Через несколько часов Преподобный Эрл со своим хором берут высокую ноту, и который бы ни был час там, где ты находишься, в твоей комнате, как и во всех гостиных цивилизованного мира, встает солнце, транслируемое по спутниковой связи, и, можешь мне поверить, какое-то чувство наполняет твое сердце, и вот ты уверовал! После этого следуют признания обращенных, и их истории знакомы тебе, хотя броско одетые последователи Преподобного совсем не похожи на тебя. Они подходят к микрофону, и ты готов отдать все, чтобы стать таким же худым.

«Они никогда не были такими, как я», — думаешь ты, но оказывается, что были. Один за другим избранные рассказывают о себе. Посмотрите на фотографии «до»: ничего себе. Жирнее тебя!

Если вы видели Преподобного Эрла, вы знаете, что такое сила. Если вы его слышали, вы понимаете, о чем я. Вы ощущаете личную ответственность за свою внешность, и пока не поймете, как добиться совершенства, чувствуете себя скверными.

Вот так он и заманивает вас.

Так он завлек и меня.

Как и религии былых времен, эта система держится на чувстве вины.

И я не говорю о Содоме и Гоморре. Мы ушли от этого на много-много световых лет вперед. Секс перестал быть запретной темой; мы уже не относимся к нему так, как когда-то. Но есть нечто глубоко личное и действующее на нас с удвоенной силой.

Преподобный Эрл нащупал в современной жизни слабое место. Настолько значительное и легко уязвимое, что меркнут по сравнению с этим семь смертных грехов, и мы мучаемся и радуемся, чувствуем себя отвратительными и довольными, потому что это — наша тайна, и она настолько ужасна и гнусна, и…

Представьте себе мягкий сыр, например запеченный «Бри», который капает у вас с ножа; представьте филейный бифштекс, такой жирный, что салом заплывают сердечные клапаны; представьте себе шоколад любого сорта.

Пища — вот что стало запретным плодом.

А что такое еда? Это усыпанный лепестками роз путь в ад. Это непреодолимый соблазн, вина, которую ты хранишь в секрете, — перед тем как заняться сексом, ты съел целую коробку шоколада «Годива», после — мороженое (а ей ничего не досталось). Какое наслаждение тайком сожрать конфеты на солодовом молоке, наполнить кровеносные сосуды жиром, почувствовать себя таким испорченным, что начинаешь извиваться от удовольствия! Обжорство — последнее оставшееся нам запретное удовольствие, и самое страшное в этом то, что остальным это сходит с рук, потому что они ложатся в клиники на операции, или ходят в спортзалы, или принимают сжигающие жир препараты, или блюют после трапезы, чтобы никто ничего не узнал.

Значит, еда — это благоухающая цветами дорога в ад и последний великий грех? Вы, как и я, отлично знаете, что такие оргии — это прыжок с трамплина, с которого мы летим к своей гибели. Они — предпоследний шаг на пути к вечным мукам.

Как ни странно, последний великий грех — это не обжорство.

Растолстеть — вот в чем грех.

Я читаю это в ваших глазах. Я слышу ваши слова: «Фу-у какой». Замечаю ваши косые взгляды, как будто я — убежавший из «Вихляющих туш» танцор, ходячая порнокартинка, и вы так и жаждете меня потрогать. Вам приятно и неловко смотреть. Вы глазеете, и вас передергивает от чувства вины, поскольку вы считаете себя лучше: «Ну и ну, я-то таким никогда не стану». Вы бы хотели прикоснуться ко мне, но боитесь; вам хотелось бы ткнуть пальцем в мое мягкое брюхо и посмотреть, насколько глубоко он уйдет, потому что я — физическое воплощение порока, который вы тайно лелеете в себе. «Каково бы мне было? — гадаете вы. — Что бы со мной стало? Что, если я себя так запущу?»

Признайтесь себе. Вы возбуждены и испытываете отвращение, вы вздрагиваете от волнения, но съеживаетесь, когда я прохожу мимо, как будто я могу заполнить собой все полагающееся вам пространство. Но чем же я от вас отличаюсь? Только массой тела.

Мой психоаналитик говорит, что это у меня гиперкомпенсация. Мама говорит, что у меня с рождения широкая кость. Сам я во всем виню щитовидную железу. Ах, эти несносные бурые клетки.