Разнотравье: повести

И то ли от того, что вокруг, по всей земле, шла налаженная работа, то ли от светлых мыслей и яркого солнца в душе Петра Михайловича утвердилось чувство спокойного ожидания чего-то хорошего.

Начались Шомушки.

Поглядев на пашни, агроном сразу заметил, что сеять начали только сегодня. Как это часто бывает, в первый день дело шло плохо. Трактор с сеялкой неподвижно чернел на пашне, и на сеялке сидел грач. Четыре растрепанные женщины лежали на брезенте у самой дороги.

— Почему не работаете? — спросил Петр Михайлович, резко одергивая жеребца.

— А чего нам делать? Машина стоит.

— Где тракторист?

— Побег к начальству. Председатель не велит сеять.

Дементьев хлестнул жеребца и поехал дальше, разыскивая глазами председателя. «Наверное, дома прохлаждается. Поеду прямо к избе».

Чувствуя настроение хозяина, жеребец занервничал.

Дома председателя не было. Не было его ни в правлении, ни у конюшен, ни у кузницы, ни у вагончика МТС. Всюду говорили: «Был только что, да пошел вон в ту сторону». Так всегда говорят про свое начальство. Агроном решил уже идти на поле один, но вдруг сзади послышалось:

— Товарищ Дементьев! А я за вами всю деревню избегал. Вот глядите, тут у нас с эмтээсом опять война открылась.

Председатель, потный и вымазанный в грязи, подошел и стал объяснять. Оказывается, эмтээсовцы пропахали по зяби на глубину семнадцать сантиметров вместо двадцати и оправдываются тем, что глубже пахать нельзя, потому что грязь и получается большой пережог горючего. Дементьев с председателем пошли на поле. Действительно, пашня была бракованная. Правильно сделал председатель, запретив сеять на такой пашне. Пришлось искать механика МТС, ругаться, заставлять наново регулировать плуг, грозить составлением акта. Потом начали налаживать подвозку зерна, и Дементьев, забыв о Лене, до самого вечера советовал, хвалил, грозился и, наконец, устал — сел передохнуть, и им снова овладело чувство ожидания чего-то хорошего. Он оглянулся. Солнце садилось. Колхозники расходились с поля, и только трактор стучал за бугром так, словно там выбивали половики.

— А как дела у комсомольцев? — спросил он Павла Кирилловича.

— Как у всех. Сеют, — ответил председатель, глядя в ноги.

— Пойдемте, посмотрим.

— Чего же смотреть-то. Уже отбой. Все дома.

— Как хотите. Тогда я один схожу.

Председатель отправился в деревню, а Дементьев — по тропке на поле. Он никого не надеялся увидеть там — просто хотелось посмотреть, как подготовлена земля.

Вдруг он увидел Лену. Лена была далеко, на самом краю пашни, у маленькой речки, впадающей в Медведицу. Она стояла, нагнувшись, широко расставив ноги, доставала из мешочка зерно и аккуратно закладывала его в землю. Возле нее на корточках возился Огарушек. Дементьев подошел. Лена заслоняла головой солнце, и волосы ее казались раскаленными.

— Мальчик, — сказал Дементьев, — сбегай, друг, на дорогу, посмотри, нет ли там председателя.

Огарушек побежал.

— Или вы не знаете, где председатель? — спросила Лена, не оглянувшись.

— Знаю. Я хочу сказать вам, Лена…

— Огарушек! — закричала Лена.

Дементьев насупился. Огарушек вернулся.

— Чего же ты убежал? — сказала Лена мальчику. — Закапывай. — Потом насмешливо улыбнувшись, взглянула на Дементьева. — Чего же вы смолкли? Вы мне говорить чего-то хотели. Говорите.

Все нежное, что было на душе агронома, разом схлынуло.

— Я хотел узнать, — сказал он холодно, — как вы подготовили землю под полуторное количество зерен. Но я поговорю об этом с кем-нибудь другим.

— А вы разве не знаете, что… — начала Лена, но агроном резко повернулся и пошел прямо по пашне к речушке. Пройдя немного по берегу, чтобы скрыться от Лениных глаз, он сел на камень у самой воды.

На противоположном крутом берегу, прямо по отвесной стенке, росли частые прутья орешника. Они густо чернели вдоль берега, и только в одном месте, в прореху между кустами, прорывался последний луч, до того плотный, что сквозь него ничего не было видно. Дементьев долго сидел и слушал, как в орешнике боязливо вскрикивала птица. Солнце садилось за холмы. С каждой минутой становилось все темней и тише, и птице никто не отвечал, и она снова с тупым отчаянием звала кого-то и прислушивалась.

Река засыпала. От отражения агронома один за другим отрывались овальные куски и исчезали на темном плесе. Вода лениво колебалась. И только в том месте, где падал луч, плясали сотни розовых искр, словно в воду бил бесшумный огненный ливень.

Вдруг Дементьев увидел в воде отражение Лены.

— Я хочу хоть метров пять или десять посадить по-своему, вот и сажаю руками, — оказала она виновато.

— Сажайте, — ответил агроном, не понимая и не желая понимать, зачем ей взбрело в голову сажать зерно руками.

— А это потихоньку, чтобы не знал никто, Петр Михайлович. Вы никому не говорите.

Агроном молчал.

Лена села возле него на камушек.

— Серчаете? — неожиданно спросила она.

— Нет.

— Я знаю. Серчаете.

— Не за что мне на вас сердиться.

— Значит, есть за что, — Лена вздохнула. — У меня жених есть, Петр Михайлович.

— Кто?

— С нашей деревни. Он сейчас в городе Горьком. Механик. Отсюда до него по железной дороге тысяча сто восемьдесят километров.

Наступили сырые сумерки. Так же незаметно, как выходит из комнаты мать, убаюкав сынишку и прикрутив лампу, незаметно зашло солнце. Умолкла птица в орешнике. Погасли на воде искры. Темная река неподвижно застыла, и только изредка, когда плотва склевывала водяного жучка, по гладкой поверхности воды разбегались маленькие зыбучие кружочки.

И наконец, дождавшись полной тишины, на бледно-зеленое небо вышла одинокая яркая звезда.

— Давно он уехал? — спросил Дементьев.

— С полгода, а то и больше.

— Вы не забыли его?

— Как же мне его забыть? Что вы!

— Ну что же. Хорошо. Даже… завидно.

— Ничего. И вы найдете. Не одна я на свете.

— Не просто найти, Лена. Вот живу, живу, а всё не найти.

— Найдете. Нашего брата теперь много. Экое добро!..

Дементьев поднял голову и посмотрел на Лену.

— Чего вы?

— А сочиняете вы, как всегда. И про горьковского вашего сочиняете. Ничему я теперь не верю…

— Почему же не верите. Вот я ему письмо написала. Еще не отправила. Хотите почитаю?

Петр Михайлович не ответил.

Лена развернула сложенный треугольником листок и начала: «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!»

— А что это за номер — тридцать один?

— Не перебивайте, а то читать не стану. «Здравствуйте, милый мой голубок, Василий Парамонович!» Это номер для того, чтобы он складывал письма подряд, я их все нумерую. «Целую тебя, Васечка, в губки твои и в длинные реснички много, много раз.

Васечка, я утром вспоминала тебя и ту рощу, где мы стояли в дождь под березой и ты мне сказал в первый раз про чувство. Я бы и сейчас нашла эту березу.

Васечка, но только я проснулась, так мне стало тошно, что сейчас бы бросила все и пошла пешком к тебе в город Горький.

Но сейчас нельзя. У нас много работы. Мы затеяли сеять больше нормы, а Павел Кириллович не дает зерна ни в какую…»

— Как — не дает? — удивился Дементьев.

— А так вот не дает. Ровно не знаете… «Не дает зерна ни в какую, и уже целую неделю мы бьемся как рыбы об лед, и очень нам это обидно. Я и в район писала и уговаривала наших — ничего не выходит. Кабы ты был здесь, так…» — Ну, а дальше все одно и то же, — сказала Лена, торопливо складывая письмо.

— Подождите, Лена. Я не понимаю. Собрание решило дать вашей бригаде семян.

— Собрание-то решило, а с вашего чертова райзо пришла бумага, что за это под суд. Будто мы жулики!..

— Где эта бумага?

— У председателя.

— Пойдемте к нему.

— Да чего теперь ходить! Зерна уже нет. Все роздали по бригадам…

— Пойдемте, пойдемте!

И, схватив Лену за руку, он почти потащил ее на дорогу.

Было уже совсем темно. Долго они шли, не говоря ни слова.