Страница 54 из 133
Об увеличении площадей под кукурузу никто не хотел и слушать. И опять-таки это объяснялось серьезными причинами: для удобрения нужно сейчас же, под зяблевую вспашку, вносить навоз, а его, как всегда, не хватало. В общем, от наметок Тони почти ничего, кроме сокращения ячменя и введения вико-овсяной смеси, не осталось.
«Ну и ладно, — думала она, едва сдерживая слезы, — Ну и ладно… Пускай сами делают. Посмотрим, что получится…»
План обсуждали до поздней ночи.
В конце концов решили план переделать и в помощь Тоне выделили Евсея Евсеевича, Тятюшкина и Леню Войкова.
Люди поднялись было, чтобы расходиться, но Тоня сказала, что есть еще один срочный вопрос — строительство клуба, — и попросила остаться.
— Поздно, пожалуй, — протянул кто-то.
— Вы и план не хотели обсуждать, — сказала Тоня, — пока не дождались постановления. А вот будет постановление насчет культуры, тогда увидите…
Члены правления неохотно сели.
Тоня просила начислить строителям хотя бы немного трудодней. Кроме того, она подала заявку на материалы, необходимые для завершения строительства. Среди позиций, перечисленных в заявке, были обои.
Прочитав вслух количество рулонов, Иван Саввич с сомнением покачал головой, заметил, что заявка такая же нереальная, как и план, и прозрачно намекнул, что, кроме клуба, этими рулонами можно оклеить еще одну избу.
Тоня вспыхнула. Она оказала, что объемы работ подсчитывал секретарь комсомольской организации. И если правление не доверяет комсомольцам, она готова хоть сейчас пойти с кем угодно и лично все перемерить.
Было двенадцать часов ночи. Никто идти не согласился. Иван Саввич посоветовал отложить промер на следующий день, но Тоня понимала, что председатель хочет положить заявку под свое толстое стекло.
— Тогда я пойду одна, — сказала она и вышла на улицу.
Ночь была студеная, светлая. Снег мерцал на дороге и скрипел под валенками Тони на всю деревню. По чистому небу, из конца в конец озаренному лунным и земным светом, летел самолет. Все уже спали, только у полуночника Тятюшкина топилась печь, и плотный березовый дым, освещенный с одной стороны луной, тянулся вверх, долго не растворяясь в неподвижном, заледеневшем воздухе. Самолет мурлыкал над головой, но его не было видно, только красная и зеленая звездочки тихо плыли на запад, к Ленинграду. И Тоня вспомнила ту ночь, когда ехала в Пеньково, и ужаснулась, подумав, какой далекой кажется ей эта ночь и каким бесконечно длинным недолгое, прожитое в Пенькове время. Ей вспомнилось покойное купе скорого поезда, женщина, любившая Гамсуна, инженер в носках, и впервые за все время она позавидовала им, ей самой захотелось ехать, все равно куда, только ехать, на поезде или на самолете, только ехать, двигаться, двигаться…
В сущности, она так и не прижилась здесь по-настоящему, так и не сошлась с людьми, и жизнь ее тянется отдельно от общей жизни колхоза, как этот дым из трубы, не смешиваясь с воздухом.
И хотя колхозники относились к ней с уважением, но и уважение у них не настоящее, а снисходительное, какое полагается воздавать ученым людям. Вот она говорила о трудностях на строительстве клуба, просила начислять ребятам трудодни, и ее слушали с уважением, но без сочувствия, слушали и думали о своих семьях, думали о том, что если без толку разбазаривать трудодни, то в конце года всем на круг меньше достанется. Она просила денег на обои, а они думали о том, что нечем кормить скотину и надо где-то изыскивать средства на покупку сена. Какие уж тут обои! У них свои серьезные нужды, серьезные заботы. Вот она решила ночью идти измерять периметр клуба, и все понимали, что это ребячество, но никто не остановил ее, никто не сказал, что это глупость. Наверное, и не дождутся ее, посмеются немного и разойдутся по избам, к своим мужьям и женам, поужинают и лягут спать. А у нее нет даже человека, которому можно пожаловаться, рядом с которым поплакать.
— А вот все равно пойду и смерю, — ожесточаясь, шептала Тоня.
Скрип ее шагов уже отзывался трескучим эхом в голых стенах — она подошла к клубу.
Тоня с детства боялась темноты нежилых и неустроенных мест. Но тоска одиночества в этот момент была так сильна в ней, что заглушала все другие чувства, и, ни о чем не думая, она поднялась по чуракам, набросанным возле дверного проема, внутрь.
Старая половина здания была покрыта кровлей, а на другой, пристроенной половине только еще поднимались стропила. Тоня промерила сперва наиболее трудную, темную часть, затем прошла в пристройку. Пол там еще не был настлан, и доски, припорошенные снегом, в беспорядке валялись на лагах.
Осторожно пробуя ногами, где ступить, чтобы не провалиться, Тоня начала мерить и вдруг услышала за стеной какое-то шевеление.
— Кто тут? — спросила она, замирая от страха.
Никто не отвечал. Но легкий шум повторился.
— Кто тут? — снова спросила она одновременно пугающим и испуганным голосом.
В проеме показалась темная долговязая фигура человека с мешком в руке. Человек спрыгнул вниз и нескладно прислонился к стене.
— А-а, Матвей! — успокоилась Тоня. — Ты зачем пришел?
— Болты принес, — он бросил мешок, тяжело звякнувший металлом. — Алевтина сказала, что ты здесь. Вот и сдаю из рук в руки.
Он шагнул к ней, и лунный свет залил его с ног до головы. Его напряженное лицо напугало Тоню. Она молча отступила.
— Вон какую тяжесть притащил, — продолжал Матвей. — Хотя бы спасибо сказала. Если б не ты — не понес. Больно надо!
— Знаешь, Морозов, мы благодарны за то, что ты нам помогаешь, — торопливо начала Тоня. — Но иногда твои выходки выводят из терпения.
— Какие выходки?
— Всякие. Помнишь, из «Нового пути» ехали?
— Помню.
— Ну вот. — Тоня сделала многозначительую паузу. — Я давно тебе хотела сказать.
Некоторое время Матвей переламывался всем своим нескладным, разболтанным телом, то подбоченивался, то отставлял ногу, и Тоня внимательно следила за ним, словно от того, какую он примет позу, зависело то, что он сейчас скажет. Наконец он сунул руки в карманы, взглянул на нее всем своим бледным в лунном свете лицом и медленно проговорил:
— Я тогда над собой измывался, а не над тобой.
Внезапно он сменил тон и продолжал насмешливо:
— А тебя не поймешь. Согревал — не нравится. Пересел — опять не нравится.
— Неужели ты не соображаешь? В машине столько людей, а ты…
— А без людей, значит, можно?
— Не говори глупостей…
— Глупости, глупости… — Он ненадолго замолчал и закончил упавшим голосом: — И зачем только ты к нам приехала… Да ты не бойся. Силком не трону.
Тоня попятилась, доска под ее ногой треснула и она провалилась в подполье. Острая боль почти лишила ее сознания. Она застонала. Матвей прыгнул вниз, поднял ее на руки, донес до избы Алевтины Васильевны и постучал ногой в дверь.
Дверь оказалась открытой, в горнице горел свет, но хозяйки не было.
Матвей опустил Тоню на широкую скамью, принес подушку и сел в головах.
Тоня лежала вытянувшись. На одной руке ее была рукавичка, на другой — рукавички не было. Ее детски-внимательный взгляд был устремлен к потолку, и с угла на висок стекала слеза.
— Здесь больно? — спросил Матвей.
— Не трогай, — сказала Тоня.
— Перелома у тебя нет. Не бойся. Простой вывих. Вправят в два счета. Сейчас к шоферу сбегаю — доктора привезу.
Она медленно перевела на него глаза и сказала тихо:
— Уеду я отсюда, Матвей.
— Куда?
— Все равно. Переведусь куда-нибудь. — И, помолчав, добавила: — Мне тут очень, очень одиноко. Уеду куда-нибудь подальше.
— Теперь я тебя где хочешь разыщу, — сказал Матвей.
Хотя он сидел неподвижно, в некотором отдалении от нее, Тоня безошибочно чувствовала, что он собирается ее поцеловать.
— Не смей, — сказала она.
Матвей сидел все так же неподвижно, но она знала, что сейчас он ее поцелует.
— Ты пользуешься тем, что я не могу встать и уйти, — сказала она.
Матвей нагнулся и приник к ее губам своими горькими от табака губами с такой силой, что голова ее ушла глубоко в подушку. Дверь отворилась, и вслед за Алевтиной Васильевной вошел Иван Саввич.