Разнотравье: повести

— С первым вопросом все, — злорадно сказал Леня. — Слово имеет зоотехник Глечикова.

— Почему это я? — встрепенулась Тоня. — Я не готовилась.

— Давай, давай. За спиной говоришь, и в глаза не бойся.

— Про меня речь? — спросил Иван Саввич. — Что же, послушаем критику.

И он уселся поудобней, словно собирался пробыть здесь до самого утра.

— Хорошо. Я скажу, — Тоня поднялась. — Вопрос у нас к вам о культуре, Иван Саввич.

— Ты давай с теоретическим обоснованием, — крикнули из рядов.

— Хорошо. Всем известно, что раньше, при царизме, крестьянству в основном помогал опыт. Опыт, который собирался веками. Опыт… — Тоня поежилась. — Опыт этот оформился в виде различных примет, поверий и поговорок. Вместо научных сроков были разные петровы дни и параскевы пятницы, вместо агротехники — «сей овес в грязь, будешь князь».

— А овес родился, — заметил Иван Саввич.

— А почему родился? Потому, что веками делали одно и то же, в каждой губернии, в каждом уезде одно и то же, одно и то же. Потому, что земледелие не двигалось вперед и довольствовалось низкими урожаями. А теперь? Теперь каждый год у нас на полях что-нибудь новое. И всегда так будет! И мы обязаны осваивать новое, чтобы улучшать наше производство, чтобы увеличивать урожаи… — Она посмотрела на Ивана Саввича. Он сидел, не опуская ушей своей большущей заячьей ушанки, и внимательно слушал.

— К сожалению, — продолжала Тоня, ожесточаясь, — до сих пор у нас есть люди, которые думают обойтись одним древним крестьянским опытом. Конечно, я не хочу сказать, что нам его не надо знать. Знать его надо. Но без настоящего образования, без культуры мы, Иван Саввич, из нужды не вылезем. И Лариса правильно ставит вопрос, что у нас — недооценка культуры… У меня все, — внезапно сказала она и села, и Леня почувствовал, как мелко задрожала скамейка.

— Понятно, за какую ты вожжу дергаешь, — сказал Иван Саввич. — Тоже в новом клубе плясать захотела. А я вам вот что скажу…

— У вас надолго? спросил Леня, — потирая застывшие колени.

— Не бойся. Не больше твоего… Увидали вы в «Новом пути» клуб — вот и вам такой же клуб подавай. Это мне понятно. А ферму вы у них видали? Телятник видали?

— Видали, — сказал Леня. — Они телят воспитывают по холодному методу.

Все засмеялись.

Иван Саввич переждал смех, покачал головой и медленно проговорил:

— Эх, ребята, ребята! Что, я не вижу, что ли, что вы из меня здесь хотите эскимо сделать? А телятами-то оказались вы, а не я. Смотрите, у Тони нос побелел. Потри, потри носик-то… Ну, Тоня ладно, городская, еще к нашему климату не привыкла. А тебе бы, Ленька, тоже надо меньше возле печки плакаты писать, а почаще на ферму наведываться… Я знаю, вы сейчас с меня новый клуб попросите, а мы считаем, что нам новая ферма нужней.

— Мы не просим такой, как в «Новом пути», — объяснил Леня. — Нам бы хоть этот отремонтировать.

— Дайте нам ригу Алевтины Васильевны, дайте немного гвоздей и тесу — остальное сами сделаем, не на трудодни, а так.

— Алевтина не даст риги, — сказал Иван Саввич.

— Почему не даст? Рига не ее, а колхозная.

— Вот видишь, колхозная. Как я ее отдам? Она в неделимом фонде числится… Клуб у вас есть — и ладно пока. А про стужу вам и говорить совестно. Вы молодые, в валенках, а я вон как одет, и мне хоть бы что…

Иван Саввич машинально стянул с головы заячью шапку и, опустив теплые уши, снова надел ее.

Ребята захохотали.

Он сперва не понял, над чем смеются, а когда понял, несколько смутился.

— Ну что ж, — оказал он. — И меня пробрало… Вполне понятно. Шут с вами. Берите ригу. Все?

— Все! — радостно зашумели комсомольцы.

Позабыв вернуть чужие рукавицы, Тоня первая бросилась домой. Стужа до того проняла ее что на улице ей показалось теплее чем в клубе.

Глава четырнадцатая

САМОЛЕТ ЛЕТИТ НА ЛЕНИНГРАД

Ребята поначалу дружно взялись за переустройство клуба и за месяц сделали немало. Алевтина Васильевна, к общему удивлению, не стала шуметь, когда разбирали ригу. Она только вышла поглядеть и, когда рушили стены, сказала Тоне постным голосом: «Пускай ломают. Теперь это не мое добро — колхозное. Вам лучше знать, когда строить и когда ломать, касатка. На то вы и ученые», — и утирала сухой рот концом платка. Ее изба стояла рядом с клубом, и Тоня иногда бегала к ней за оселком или веревкой. Алевтина Васильевна и тут не отказывала. «Бери, бери, касатка, — приговаривала она, подавая оселок. — Коли ни риги, ничего не осталось, так с оселка не разживусь», — и морщила губы, точно они у нее были на тесемках.

Работа на стройке сдружила комсомольцев. Даже Лариса стала разговаривать с Тоней без обычной насмешливости.

— Ты бы от Алевтины подальше, — сказала она однажды. — Вредная баба. Смотри!

Она сидела верхом на стене, в лыжных штанах, и уверенно, по-мужски, тюкала топором.

— У тебя ко всем подозрение, — возражала Тоня, закрываясь своей маленькой ладонью от брызгавшей из-под топора щепы. — Алевтина Васильевна, если ты хочешь знать, помогает нам.

— Погоди, она тебя еще укусит! — говорила Лариса. — Ей этот клуб — нож вострый. В клубе гулять будем — кто к ней пойдет? Она только и живет с наших гулянок. Ей деньги платят. Смотри!

А Тоня только улыбалась, показывая свой непослушный зубок.

Работа подвигалась. Бревнами от разобранной риги удлинили избу, и здание уже вырисовывалось, — немного нескладное снаружи, но зато удобное внутри: со сценой, зрительным залом и фойе. В фойе получилось столько места, что планировали поместить там и библиотеку.

Дело могло бы пойти еще быстрей, но частые нехватки мелких строительных материалов надолго тормозили работы.

Выходили из положения по-разному. У Ивана Саввича удалось выпросить немного денег и кое-что купить в городе; по просьбе Зефирова и Матвея в эмтээсовских мастерских нарезали болты. А дранку для крыши обеспечили совсем просто: Матвей пустил слух, что приедут собирать налог с частников, и Уткин все свои запасы настроганной дранки закопал в овраг. Оттуда и брали сколько было надо.

Да и Иван Саввич, чем ближе к концу подвигалась работа, тем больше добрел и, когда приезжал Игнатьев, первым делом подводил его к клубу и показывал:

— Вот — создаем культурный очаг.

Однако денег больше не давал и трудодней за строительство культурного очага не начислял.

Видимо, поэтому ребята стали реже выходить на стройку, и каждого надо было подолгу упрашивать. А в последние дни работа совсем стала из-за болтов. Болты обещал принести Матвей. Но вот уже третий день он не приходил из МТС, и о нем не было ни слуху ни духу.

Тоня думала: «Как только соберут правление, поставлю вопрос, чтобы начисляли ребятам хоть немного трудодней».

Заседание правления состоялось внезапно. Днем на ферму прибежала Шурочка и выпалила:

— Антонина Андреевна, Иван Саввич велел вам захватить с собой план и срочно бежать в контору.

Тоня недоумевала. Зачем вдруг понадобились председателю ее наметки, к которым он относился с откровенной насмешкой? Но в конторе все выяснилось. Когда члены правления собрались и расселись по своим местам, Иван Саввич достал из кармана газету и медленно и торжественно прочитал постановление партии и правительства об изменении практики планирования сельского хозяйства.

— Ясно? — спросил он весело, дочитав до конца.

— Выходит, я была права, — сказала Тоня.

Все почему-то засмеялись.

— Права, права… — закивал Иван Саввич. — Умней меня, дурака. Теперь, поскольку мы сами отвечаем за план, давай-ка снова поглядим твои таблички. Теперь интересней.

И снова началось обсуждение тониного плана. Происходило оно гораздо серьезней, чем в прошлый раз, но чем дольше шло, тем тяжелей становилось Тоне.

— Вот ты хочешь ольшаник корчевать, — объясняли ей правленцы. — Дело-то в том, что на наших полях много камня. И камень не верховой, а подземный — лежак. Сверху его не видно, а как станешь пахать, так вылезают огромные булыжины и ломают лемехи. Трактористы не хотят работать в бригаде Зефирова: говорят, что на пеньковской земле камень растет, как картошка. И это на земле, которая распахивается много лет. Сколько же камня будет на новине? Сколько надо труда, чтобы его окучить и свезти на межи?