Сломанный мир

Они шли с какой‑то презентации, после которой Семен Иванович увязался проводить заместителя министра по центру города, сильно изменившегося за последние годы. Новостройки, благоустроенные дороги, красивые газоны, и – самое интересное – статуя единорога, на месте, где раньше был памятник Ленину, а еще раньше — православная часовня. Эта статуя странным образом нравилась Эльзе Рудольфовне – было в ней что‑то магическое, заставляющее подумать, что мир этот не такой уж и одномерный, каким может показаться. С этой статуей были связаны какие‑то новые суеверия: некоторые местные девки, которые не могли забеременеть, считали, что если забраться на торчащий на метр рог четырехметрового единорога и сесть на него без одежды, то беременность в ближайшие месяцы гарантирована. Фактов, подтверждающих действенность такого соприкосновения со статуей не было, однако пыла ненормальных бабенок это не охлаждало. Сначала с суеверием боролась только местная епархия. Однако после того, как одна девчонка села на рог так неудачно, что погибла, вмешалась и администрация, и возле единорога поставили милиционера. А вот первому заместителю министра культуры, после того, как она увидела статую залитой кровью, с проткнутым трупом на роге, единорог стал нравиться почему‑то еще больше, хотя тысячи горожан требовали его снести.

— Вот символ нового мира, а не ваш бобровыхухоль, — жарко сказала она вдруг, указывая на статую, шедшему рядом с ней писателю, оторопевшему от внезапной метаморфозы, произошедшей с чопорной всегда как англичанка дамой.

— Так оно что, — сразу сообразил он, — заменяем везде в книге «бобровыхухоль» на «единорог» и печатаем тысячу экземпляров?

— Да, — кивнула Эльза.

Она не могла оторвать взгляда от статуи, за прошедший год так и не отмытой вполне от крови, въевшейся в многочисленные зазубрины. Лицо заместителя министра горело.

Признание

… Эльза Рудольфовна сидела за рабочим столом в своем кабинете и смотрела на своего собеседника взглядом сытой кошки, смертельно ранившей мыша, но не знающей, что с ним дальше делать: съесть – может стошнить, отпустить – вроде бы жалко добычи, да и все равно умрет, оставить впрок – испортится… Взгляд был одновременно хищным, ленивым, любопытным, жестоким и веселым. Тот, на кого его устремили, был молодой священник лет тридцати, в рясе, с крестом, высокий, подтянутый, достаточно красивый. Первый раз он переступил порог этого кабинета несколько месяцев назад, когда пришел в региональное министерство культуры по вопросу выделения федеральных средств на реставрацию храма, являвшегося памятником какого‑то там большого значения, настоятелем которого и был отец Петр. А потом позабыл про все – и про реставрацию, и про храм, и про то, что он священник, и про то, что вообще‑то у него есть жена лет на пятнадцать моложе Эльзы Рудольфовны и пятилетний сын.

Петра больше уже не интересовали длинные русые волосы и иссиня–голубые глаза его Даши: конечно, травленые в белый цвет, напоминавшие парик волосы Эльзы и ее черные, как угольки глаза ведь были куда как интереснее! Он ходил по поводу и без повода, что‑то рассказывал, забавляя заместителя министра своей наивностью. Подарил ей Библию, что показалось ей совсем уж смешным. Она запомнила из нее несколько цитат близко к тексту, и иногда цепляла ими отца Петра. Сегодня, судя по всему, священник хотел сказать что‑то важное для него.

— Эльза, — начал он, — с тех пор, как я увидел тебя, все в моей жизни изменилось. Я забыл про то, что я муж и отец, забыл про то, что я священник, вообще про все на свете забыл. Нет у меня ничего важнее тебя. Скажи слово – и я сниму священнический крест, брошу семью, все брошу, чтобы идти за тобой хоть на край света! Я хочу, чтобы у меня была только ты, а у тебя только я, и так было всегда!

Он очень волновался, на глазах его блестели слезы. Петр ждал, что же ответит ему любовь всей его жизни.

— Ну ни хрена себе! Круто ты загнул! – одобрительно ответила фея его мечтаний, после чего открыла шкаф, достала оттуда бутылку коньяка и два фужера, налила в них граммов по сто, залпом выпила свой и взглядом приказала сделать то же несчастному влюбленному, что тот и исполнил тотчас, не в силах ни в чем противоречить воле своей повелительницы. После этого первый заместитель министра села на стол напротив воздыхателя, достала тонкую сигарету и неспешно ее закурила, стряхивая пепел прямо на пол.

— И… это все? – обескуражено спросил Петр.

— Почему, многое можно сказать. Как в той книжке написано, которую ты мне подарил: прелюбодеи Царства Божия не наследуют?

— Я, я…

— Да ладно, расслабься. Ты мне вот что, Петя, скажи, а на хрена мне это нужно?

— В смысле?..

— Да в самом прямом. Что ты думаешь: пришел такой подарок прямо, что всю мою жизнь преобразишь? А ты на себя смотрел, кто ты такой есть? Какой‑то несчастный попишко, которого выгонят сейчас из Церкви, а ему и податься‑то некуда, потому как делать он ничего не умеет, работать не приучен, только бубнить чего‑то себе под нос, да кадилом махать. Да, забыла: еще бабкам давать свои руки целовать…

Петр в изумлении смотрел на свою возлюбленную, представшую вдруг перед ним в совсем ином виде, чем обычно. Он вдруг заплакал, а Эльза звонко засмеялась:

— Надо же – мальчика обидели! А ты читал, дурачок, «Диалектику мифа» Алексея Федоровича Лосева?

— А ты читала? – от удивления Петр перестал плакать.

— Я много что читала, конкретно эту между «Это я Эдичка» Эдуарда Лимонова и какой‑то фантасмагорией Пелевина… Так вот: Лосев описывает прелюбопытную историю. Какая‑то бабенка влюбилась в монаха, а он в нее, да так, что бросил свой монастырь, снял с себя все одежды свои, которыми так ее завлек, короче, весь мир ради нее оставил. А не нужен он ей стал после этого ни за хреном! Потому что ничего прикольного собой без клобука и мантии не представлял: так, чмырь какой‑то. А он с горя повесился на воротах того монастыря, откуда ушел! Отсюда мораль из той книжки, которую ты мне подарил: «И познал я, что горше смерти женщина»…

— Эльза!…

— Я сорок лет уже Эльза, — но внезапно голос заместителя министра стал мягким, она погладила дрожащего от волнения поклонника по щеке и уже ласково сказала ему: — Глупенький! Ну кто же так ухаживает за женщиной: я все брошу, ты все брось, и пойдем нищие и счастливые идиоты странствовать по миру… Ты настойчивый, если бы ты просил ночь, то может быть, но всю жизнь? Не много ли ты хочешь? Впрочем, как пели в дни моей юности: «вся жизнь впереди – надейся и жди».

— Когда ты настоящая? – всхлипывая спросил Петр.

— О, это хороший вопрос. Очень интересный. Я и сама не знаю. Помню когда‑то, чтобы подразнить первого мужа я написала письмо воображаемому любовнику…

— И что?

— А он поверил письму и развелся со мной…

— А ты не была виновата?

— Нет, но зато второй муж мне верил как себе, даже больше, а я ему изменяла. Он узнал и умер от инфаркта – не выдержало влюбленное сердечко: так больно узнавать гадости о тех, кто для тебя дороже жизни!

— А ты была для него дороже жизни?

— О да, мой мальчик, и не только для него! Помню одного дурачка, который мне звонил пьяный, сказал, что стоит сейчас на мосту и прыгнет в воду, если я не отвечу ему взаимностью…

— А ты?

— Сказала: прыгай, идиот!

— А он?

— Прыгнул, конечно.

— И?

— В воду не попал, сломал ноги, да неудачно. Сейчас на инвалидной коляске побирается, да ты видел его, наверное, на центральной площади. Я ему иногда портвейн покупаю «три семерки», его еще «топорики» называют. Он сейчас любит его – жуть: представляешь, больше, чем меня! А ты сам‑то, наверное, тоже потом будешь его больше, чем меня любить?

— Я ничего не буду любить больше, чем тебя, тем более…

— Многие так говорили. Поживем – увидим. А сейчас иди к своей Даше, мальчик. И да: купи «Кама–сутру» — потренируйся на ней, не мне же тратить время на твое обучение!