Страница 15 из 17
– Мой фюрер! – проговорил Мюллер. – Вы, как никто другой, обладаете способностью схватывать политическую ситуацию в целом. Когда наступит время, а оно не за горами, мой фюрер, вы и я должны будем выбрать правильное направление. Помедлив было со словами, как бы от себя, Мюллер добавил следующее: – У вас, мой фюрер, есть безусловная воля к выживанию. Нам торопиться не надо, ибо великие события спрессовываются в тишину – под её прикрытием можно исчезнуть так, как позволяют себе великие мира сего.
На фюрера эти слова произвели впечатление.
– Всё, что вы говорите, Мюллер, прекрасно, как музыка Вагнера, но я боюсь, что у судьбы собственная дорога! – в голосе Гитлера Мюллер почувствовал сомнение. – С каким бы удовольствием я снял военную форму и растоптал бы её! Мне многое не нравится, Мюллер, но я не могу всё бросить и удалиться.
Потеряв самообладание, Гитлер свирепо ударил по столу, да так, что заставил непроизвольно вздрогнуть невозмутимого Мюллера.
– Во времена испытаний, группенфюрер, выстоит тот, дорогой Мюллер, у кого крепче нервы, чем у противника.
– Мой фюрер! – Мюллер знал что говорил. – В такой войне побеждает тот, кто остаётся жив. От нас требуется лишь одно: сделать всё так, чтобы своими действиями ввести врага в заблуждение. Порекомендуйте Еве написать родным прощальные письма, а Борману – расстаться с дневником.
– Вы поняли всё как надо, Мюллер! Отлично, просто отлично! – Гитлер, похвалив Мюллера за сообразительность, бодро потёр ладони и довольно рассмеялся. – Наконец-то, Мюллер, я слышу хорошие новости.
– Я тёртый жизнью моралист, мой фюрер! – сказал Мюллер.
– Да, и вот ещё что, Мюллер! – с такими словами Гитлер поднялся с кресла. – Это негласно санкционированная мной операция впредь будет вестись под моим непосредственным руководством. Действуйте осторожно, не привлекайте внимания других, особенно здесь, в бункере. Именно сейчас настало время сделать то, что нужно. Что же, если Берлину суждено стать советским, он им скоро станет. Сильная нация победит слабую. Если бы у меня был хотя бы один такой полководец, как Сталин, то я бы не проиграл эту войну. Да, Мюллер. Я проклинаю себя за то, что начал эту войну с такими жалкими генералами. Я часто горько сожалел, Мюллер, что не подверг мой офицерский корпус кровавой чистке, как это сделал Сталин. Сталинские величие и непоколебимость не знают ни шатаний, ни уступчивости, которые характерны для прогнивших западных демократий. В отличие от того же хитрого лиса Черчилля, Сталину легче было совершить крутой поворот, поскольку ему не надо принимать во внимание общественное мнение. И я поддерживаю Геббельса в том мнении, что «нашествия с востока приходят и откатываются, а Европа должна, как во времена бесчинств монголов, с ними справляться». Но вернёмся к разговору о Сталине. Это, без всяких сомнений, выдающаяся историческая личность, Мюллер. Об этом я ещё в ноябре сорокового года говорил в Берлине Вячеславу Молотову. Как всё это близко и как уже несоизмеримо далеко! Но тогда, провожая главу Советского правительства по анфиладам комнат и переходов до самого выхода во двор отеля «Бельвю», я сказал, прощаясь с ним: «Сталин войдёт в историю как великий человек. Да и сам я рассчитываю войти в историю. Поэтому естественно, чтобы два таких политических деятеля, как мы, встретились лично. К сожалению, мировая история не захотела, чтобы это произошло. На примере Сталина, мы снова видим, какое значение может иметь один человек для целой нации». Годы войны, Мюллер, наложили отпечаток на моё мышление, и я знаю что говорю. Своими победами русский народ обязан только железной твёрдости этого человека, несгибаемая воля и героизм которого призвали и привели народ к продолжению сопротивления. Именно Сталин, да-да, Мюллер, насильно создал из славянского сброда государство, именно его азиатская хитрость поставила крест на моих планах относительно Востока. Для меня Сталин крупный противник. Как в плане мировоззрения, так и в отношении войны. Если когда-нибудь, Мюллер, что в свете последних событий весны 45-го выглядит весьма абсурдно, Сталин попадёт в мои руки, то я окажу ему всё своё уважение и предоставлю самый прекрасный замок Германии. Но на свободу Сталина я никогда не выпущу. Счастье Красной Армии состоит в том, что во главе её стоит, без сомнения, историческая, но личность – Сталин.
– Да, мой фюрер! – нерешительно, но всё же возразил Мюллер. – Но времена изменились не в лучшую для нас сторону. Мой фюрер! Простите за настойчивость, но вы не задумывались над тем, как Сталин поступит с вами, попади вы в его руки?
– Хороший вопрос! – Гитлер бросил Мюллеру озорной взгляд. – А знаете ли, группенфюрер, а я чуть не угодил в плен к русским!
– Я силюсь понять ваш юмор, мой фюрер!
– Здесь не место юмору, Мюллер! – резко осадил его Гитлер. – А дело было вот как. Военные с большим трудом, но уговорили меня поехать на Восточный фронт. Запорожье. Советские танки были в двух часах пути от аэропорта, а я задерживался на совете, обсуждая с Манштейном обстановку на фронтах. Представляете?! Февраль 1943 года. Если бы не пилот Бауэр, я давно был бы на Лубянке. Когда три «кондора» со мной на борту взмыли в воздух, русские танкисты выехали на территорию аэропорта. Наблюдая в иллюминатор, я не поверил своим глазам. Танки русских внезапно остановились. Как мне потом объяснил Гиммлер, у русских закончилось горючее. Теперь ситуация иная. И я, и вы знаем, что отступление немцев закончилось здесь, в Берлине.
– Вы правы, мой фюрер! – сказал Мюллер. – Все победы рейха генералы считают очевидными благодаря своим талантам, а в поражениях виноват один лишь фюрер. Такая преступная самонадеянность! Я, в отличие от других руководителей РСХА, не боюсь говорить правду, особенно, когда присутствуете вы, мой фюрер. Скажу одно: моря голодом заключённых в концлагерях и впроголодь держа угнанную из Советского Союза рабочую силу, вы, мой фюрер, и не думали обделять немцев многими продуктами питания. Немецкие женщины и подростки не трудились на заводах, фабриках и фермах ненормированный рабочий день, как это сделал Сталин.
Сказав «запретное», но очевидное, Мюллер ощутил на себе свинцовый взгляд ледянистых глаз Гитлера. Пребывая в молчании, может быть, размышляя над сказанным подчиненным, фюрер неуклюже прошёл по кабинету, виновато улыбнулся Мюллеру и под «взором» бюста Гинденбурга вернулся на своё место за столом, а потом разразился потоком слов, скорее напоминавший Мюллеру оглушительный вопль, нежели что-то вразумительное: Значит, Мюллер всё было напрасно. Напрасны были жертвы и лишения, напрасны были голод и жажда нескончаемых военных месяцев. Напрасно погибли миллионы офицеров и солдат, а гражданское население терпело все ужасы вражеских бомбардировок. Если бы ты, Мюллер, знал, какие ужасные дни и ещё худшие ночи я пережил в Вольфсшанце, в Бергхофе, в Бад-наухайме и здесь, в бункере имперской канцелярии. Всё погибло безвозвратно, Мюллер! Всё! Только глупцы, лжецы и преступники в эту роковую неделю питают надежду на милость врага. Против своей воли я воплотил судьбу несчастной Германии, и только тевтонам, Мюллер, присуще вечное возрождение перед лицом неумолимой смерти и жертвенности.
– Двойная бухгалтерия, которую нам часто в виде азбучной истины преподносит жизнь. Мой фюрер! – сказал Мюллер. – Мука гибнущего Третьего рейха, который задумывался на тысячелетие, унизительна, но кто знает, мой фюрер, не является ли она неким порогом, за которым обновится сама жизнь, и как следствие возродится новый рейх. Пусть даже и не в поверженной Германии.
Генрих Мюллер был понятливым человеком. Глядя сейчас на загнанного в угол действиями русских фюрера, начальник Четвёртого управления РСХА угадал намерения того. Как никто другой в рейхе, но Мюллер знал, что Адольфа всегда сопровождали ложь, измена и трупы и что фюрер ещё свято верил в то, что был способен управлять событиями. Логика настоящего ставила мат силе его воли. Достаточно было Мюллеру за последние месяцы общения с фюрером уловить полунамёки, жесты, выражение лица, чтобы понять чего хочет Гитлер – спасения, только спасения. Одним словом, из Гитлера, не выбери он тернистый путь политика, вышел бы непревзойденный актёр. Да и интонация проигрывающего эту кровопролитную войну вождя что-нибудь да и говорила ему.