Добровольцем в штрафбат

На лёгком ветру покачивал узорчатую зелень клён, а дальше виднелся синий квасной ларёк. Светлокудрый мужик в красной косоворотке, с дорожным узелком в руке, пил из кружки квас и между делом болтал с продавщицей в белом чепце. Кажется, о чём-то скабрезном: она лыбилась и махала на него толстой рукой. «Мужик-то, похоже, на войну собрался. С узелком. Вот так, на войну…» – подумал судья Григорьев и вернул себя в зал заседания, взглянул на Викентия Савельева.

– Что скажет потерпевший? Изложите суду все, что касается происшествия.

К невысокой фигурной стойке в центре зала, чуть приволакивая левую ногу и, по-видимому, оберегаясь резких движений, подошёл Викентий Савельев. Судья Григорьев уставился в папку с писаниной следовательских допросов, потому что смотреть глаза в глаза потерпевшему ему не доставало сил. Савельев для него – личность чересчур известная. Когда-то он учился в одном классе с дочерью Григорьева, а позднее работал в одном райкоме с его ныне осуждённым свояком.

Звёзд с неба Викентий Савельев не хватал, но за обыкновенностью школьных способностей рано открылось незаурядное качество и особость его натуры. Он обладал выигрышной чертой характера – умением себя вовремя проявить, выставить. Эта черта воплощалась даже в его обличии – видном, породистом. Как будто с юности облекли его солидностью и властью. Надо публично, при директоре школы, осудить проступок одноклассника – все помалкивают, мнутся, а он – шаг вперёд и связно, в угоду моменту, выскажет то, о чем другие, может, стеснительно и подумывали, но чего никогда бы вслух не произнесли. «Кто выступит в прениях по отчётному докладу первым?» – спросит комсомольский секретарь. «Я!» – негромко, но твёрдо скажет Савельев, и уж с того отчётного собрания сам уйдет выбранным секретарём. Шаг за шагом он снискал себе положение передового человека, оброс репутацией молодого вожака, – и пусть вожака не того, который по аналогии ведёт в природе косяк или стаю, а вожака чиновного, без которого ни один институт власти не обходится и который, как всякая власть, потребен и значим; простому человеку без высокопоставленного распорядителя нельзя, а каким образом этот распорядитель появляется – простому человеку мозговать некогда…

– У обвинения, у защиты, у подсудимого есть вопросы к потерпевшему? – произнёс дежурную фразу судья Григорьев.

Для формальной частности вопрос к потерпевшему нашёл лишь старичок-прокурор.

– Не доводилось ли вам, товарищ Савельев, и прежде сталкиваться с хулиганскими выходками подсудимого Завьялова?

– Нет, товарищ прокурор, не доводилось. Мало того, я не могу считать поведение подсудимого Завьялова в тот вечер хулиганским. Мне кажется, поведение его было продиктовано не склонностью к антиобщественным поступкам, а неумением управлять своими чувствами, поэтому…

Судья Григорьев смотрел на крупное лицо Викентия Савельева, на зачёсанные назад волосы, на приподнятые широкие брови, слушал его рассудочную речь, направленную в сторону прокурора – будто выступление где-то на партактиве, – и невольно вспоминал. Он вспоминал, как Викентий Савельев, то ли из подпольных умыслов, то ли по недомыслию и фанатической партийной прямолинейности написал пасквильную статью в газету, где низлагал товарища и свояка судьи Григорьева (родного жениного брата). Когда секира пятьдесят восьмой статьи нависла над свояком, Григорьев, чтобы самому не угодить в кутузку, насочинял донесение всё на того же несчастного свояка, открестившись от него напрочь. Он до тонкостей помнил то шаткое, вскоробленное несуразными арестами время, когда трусливо составлял «телегу» на безвинного родственника, когда во всех административных кабинетах вёл себя с нервозной подозрительностью, когда по ночам, заслыша шаги под окном, дрожал, как осиновый лист…

«В Гражданскую с легендарным комдивом белополяков бил! Пуль не боялся. В огне горел, в воде тонул. А тогда, в тридцать восьмом… – Судья Григорьев поморщился, чтоб отпихнуть воспоминания. У человека всегда найдётся то, о чём вспоминать ему жгуче-укорительно, да только память, как неизгладимую вмятину в мозгах, несёт этот позор. – Эх, да чего там. Разве один я такой?»

– Спасибо, товарищ Савельев. Переходим к слушанию свидетелей. Товарищ секретарь, пригласите в зал… – отточенным тоном сказал судья Григорьев. И пока молодая свидетельница в чёрном платке, будто в трауре, шла по проходу судебного зала, обтирал носовым платком вспотевший загривок.

Прокурор и защитник от вопросов к свидетельнице отказались, надеясь поскорее закруглить пустяковое уголовное дело, но судья Григорьев собрался воспользоваться свидетельницей, чтобы щекотнуть нервы Викентию Савельеву.

– Скажите, свидетельница: можно ли расценивать замечание потерпевшего Савельева, сделанное подсудимому Завьялову на вечёрке, как провоцирующий вызов?

Ольга вслушивалась в замысловатый вопрос и старалась смотреть только на красное лицо судьи, на его приспущенный широкий узел галстука. Но скамья подсудимого находилась от неё коварно близко. Ольга не утерпела, взгляд её соскользнул – напрямую столкнулся с глазами остриженного, скуластого от худобы, посуровелого Фёдора. Сердце Ольги испуганно ёкнуло. Хотелось убежать из гнетущего зала.

– Вам понятен мой вопрос? – спросил судья Григорьев.

– Не знаю… – тихо и коротко отозвалась она. И тут – как будто в двойное наказание себе – взглянула на Дарью, и ещё сильнее оробела, замкнулась наглухо.

Дарья сидела на переднем ряду, поближе к Фёдору, – простоволосая, в светлой кофте, при случае кивала Фёдору головой, бодрила улыбкой и всё норовила подмигнуть, понравиться вертуну-адвокату: чтоб не сидел как чучело, а защищал.

– И всё же, свидетельница, насколько нам известно, вы комсомолка. Не находите ли своё тогдашнее поведение, мягко говоря, легкомысленным? – въедливо спрашивал судья Григорьев, надеясь уязвить ответами свидетельницы Викентия Савельева. – Почему же вы опять не отвечаете? Свидетельница?

– Я не знаю… Я ничего не знаю! – Ольга всхлипнула, по лицу потекли слёзы. – Я во всём виноватая! Меня судите! Отпустите вы его!

Секретарь суда разогнула спину, налила из графина стакан воды, бесстрастно протянула Ольге.

Допрос свидетелей продолжался. Вторым, малозначимым и последним шёл Максим-гармонист, вызванный в суд, в общем-то, для проформы.

Переминаясь с ноги на ногу, он трепал в руках кепку, бормовито и непоследовательно рассказывал про вечёрку, про примерное поведение Фёдора, про то, что Савельев «на чужую девку мог бы и не зариться», и вдруг оборвал свою речь, повернулся к Фёдору и крикнул неожиданно громко:

– Ухожу я на фронт, Федька! Прощай! Всё! Повестку уж выдали! – горьковатая радость сквозила в его словах. – Паня уже ушёл. Комсорга Кольку Дронова тоже забрали. Все уходим. Прощай, Федька! Привет тебе велено передавать.

Судья Григорьев дотянулся до колокольчика, медным звоном пресёк свидетеля, приказал тому сесть. Потом судья Григорьев посмотрел в окно, чтобы найти взглядом мужика в красной косоворотке с дорожным узелком. Но его у квасного ларька уже не было, словно и вообще не было. Да и ларёк с полнотелой продавщицей в белом чепце был почему-то закрыт. «Ушёл… А продавщица, похоже, проводить его собралась. На войну ушёл…»

Почти два месяца страну топтал оккупантским сапогом немец. Уже был повергнут Минск, сдан страдалец Смоленск, корчился и сжимался в осаде Киев. И хотя Вятская земля была далеко от рубежей фронтов, однако и тут всё уже подчинялось потребе войны. Беженцы из полонённых земель скитались по области, сидели на станциях на кулях. Кишели призывным народом военные комиссариаты. Уползали на запад в погибельную сумятицу воинские эшелоны. А оттуда почтовым потоком текли похоронные извещения.

«Все уходят. Вот так, – подытожил судья Григорьев. Взглянул на Викентия Савельева и стиснул от возмущения зубы: – А этот пакостник не уйдет! Бронь выхлопочет. По тылам отсидится. Он храбёр там, где безопасно! Такие всегда за чужой спиной прикрытие найдут!»