Страница 1 из 8

Королева Англии кусала меня в нос

Климовски Керен

Керен Климовски

Моим родителям, с любовью

Молоко

На первый взгляд, это очень простая история. Мы – две израильтянки, которых увезли из России совсем маленькими. Мы вместе учились в американской школе в Питере, где временно работали наши родители, и подружились (хотя ты и старше на три года). Потом ты вернулась в Израиль, пошла в армию, влюбилась в одного мальчика… а его взорвали в автобусе, в котором могла быть и ты, Рахель. И я от отчаяния придумала одну безумную, нелепую игру – чтобы развеселить тебя или хотя бы позабавить, да сама не знаю почему…

Эта история совсем не про молоко, но молоко в ней главное действующее лицо: обычное коровье молоко в картонном бело-синем пакете компании «Тнува». Мне шестнадцать лет, у меня летние каникулы, на улице июльская израильская жара, я лениво встаю к полудню, но всегда соблюдаю ритуал: по утрам мы с папой пьем кофе с молоком. Говоришь «молллоко», думаешь «молллоко», и от ледяного «ллл» на языке становится прохладней, как будто лизнул сосульку, и в комнату врывается зимний ветер назло сорокаградусной жаре за окном – это там душно и влажно, и прохожие открывают рты, как рыбы на суше, и набухают собственным потом, и нельзя есть соленое, потому что от него хочется пить, а пить и так хочется – дальше некуда, а тут – у папы – гудит кондиционер, и полки с книгами скоро покроются коркой льда, а в руке – молоко, прохладное молллоко.

И в одно такое утро как раз собираешься поехать на море – после утреннего кофе, без завтрака, бросить в рюкзак полотенце и бутылку с водой, накинуть на купальник платье и поехать на море. Когда тебе шестнадцать, море – это отдельная история: оно ласкает тебя, каждый раз заново подтверждая ту жизнь, которая пульсирует в тебе так отчаянно, что иногда трогаешь запястье губами и считаешь: сколько раз в минуту, сколько раз в десять секунд, неужели вот это оно и есть, оно самое – моя жизнь? Знакомое с детства ощущение: в этих синих венах за бледной, почти прозрачной кожей, на которую так трудно ложится загар, таится смерть, отсюда это: вскрыть вены, значит, в венах смерть, но тут же рядом и жизнь – неутомимый пульс, часы жизни, которые заведены и хорошо идут, и никто не знает, когда остановятся, значит, жизнь и смерть живут совсем рядом в нашем теле.

И, вернувшись домой с моря, всегда трогаю свои руки и ноги, гладкие, отшлифованные морем, как ракушки и морские камни, лижу щиколотку – еще соленую, почему-то именно щиколотку, не запястье, может, именно потому, что до нее сложней дотянуться губами, а значит, я лишний раз убеждаюсь в гибкости своего тела, в наполненности жизнью, такой очевидной и неиссякаемой, что ее должно хватить надолго, навсегда.

И вот я пью кофе, и слушаю радио, точнее, радио слушает папа, а я просто пью кофе – кофе с молллоком… «Автобус 516… взрыв…» Что за слова? Откуда? Не лезьте, я мечтаю о море, оставьте меня! «…Террорист… автобус 516… по дороге на север… погибшие и раненые…» Да что же это такое, откуда? А, это радио, но кажется, что с другой планеты, какие-то странные слова, я отбиваюсь от них, а они все равно лезут, и почему-то сжимается сердце: не может быть, нет, номер, наверное, неправильный, а они упрямо твердят: «516», и я трогаю босыми пальцами каменный пол, чтобы вернуть себе чувство реальности, ведь 516 – это автобус, в котором ты возвращаешься на базу рядом с Цфатом, Рахель, – каждую неделю, после выходных, а сегодня как раз воскресенье, и взрыв был в 8 утра… Надо что-то повторить, например слово «автобус», пока оно не потеряет всякий смысл, и звонить тебе, но ты не берешь трубку, не берешь, не берешь, бусавто, бусавто, бусавто, папа, заткни радио, выключи, ведь это можно сойти с ума! Рахель, ответь, я уже звонила восемь раз, оставила пять голосовых сообщений, бусавтобусавтобусавто, с этой несправедливостью я не смогу согласиться, ее просто не может быть, этого не может быть…

И вот тут очень важно рассказать про медуз, хотя они ко всему остальному отношения не имеют, тем более что медузы – это за неделю до взрыва, медузы – это привычное, но все, что произошло в июле 2002 года, связано с этой историей – это просто так, и все… Пляж почти пустой: лысые дядечки с большими животами не едят арбуз с брынзой под шезлонгом, не загорают в желтых и розовых купальниках смуглые марокканские красотки, не играют в песке голопопые карапузы, и как будто смыло волной заядлых игроков в «маткот» – не слышен стук пластмассового меча о деревянные ракетки, и в отсутствие этого неутомимого метронома пляж заполняет невесомая, полая пустота, в которой умирают все звуки. В воде всего пять человек, но никто из них не плавает – они странно стоят, чуть покачиваясь, похожие на поплавки. Захожу все глубже, взвизгивая каждый раз, когда рядом мелькает бело-прозрачное желе. Озираюсь по сторонам, как будто высматриваю тайного врага, подпрыгиваю и дергаюсь от каждой волны, от каждого всплеска, принимаю за медузу грязный целлофановый пакет, колыхание песка в воде и собственную ногу. Вода чуть выше пояса, а я уже дошла до ручки: я уже живу в фильме ужасов Хичкока под названием «Медузы», и живой поплавок справа от меня – молодой парень – смеется. Я говорю:

– Может, ты с медузами дружишь, они тебя не смущают, ну и целуйся с ними!

А он продолжает смеяться. Я не знаю, что ему от меня надо: заигрывает или просто хочет поболтать – в Израиле не всегда разберешь, и одно может очень быстро перейти в другое, но в любом случае все очень легко и ни к чему не обязывает, и я постоянно завожу знакомства с самыми разными людьми, это очень веселое и интересное занятие, особенно здесь, где почти все сумасшедшие, особенно в июле, когда сумасшедшие все абсолютно. Он смеется – обычный израильский парень – черноглазый и загорелый, и немного нахальный, но при этом спокойный – значит, после армии – такой оттенок непоколебимой уверенности в себе, но без заносчивости, появляется именно после армии. Он говорит:

– Они меня и правда не смущают, но так забавно наблюдать за людьми и их реакциями… Я даже прозвища даю.

– В смысле?

– Ты всех превзошла.

– Да ну?

– «Исследовательница». В панике смотришь по сторонам и выискиваешь: откуда может прийти опасность…

– Может, от тебя?

– От меня?!

– Может, ты сам медуза?

Иврит – мой самый легкий язык, в том смысле, что легкий сам по себе – домашний, смешной, импульсивный, быстрый и как будто понарошку, не всерьез, поэтому на иврите я говорю очень быстро и сказать могу все, что угодно, не задумываясь. Намечается закат, я в своем любимом море, я знаю, что под водой скрыты мои соленые щиколотки, что во мне жизнь и кругом жизнь, и болтаю без умолку:

– Конечно, ты – медуза, поэтому они тебя и не жалят, чувствуют, что ты один из них. Ты – волшебная медуза, которая может превращаться в человека, напускать на себя безразличие и заманивать невинных людей в море. Ты медузный жрец и приносишь нас всех в жертву медузному богу…

– А-а-а-а-а-а-а-а! Иди отсюда, – кричу я, отмахиваясь от щупальца. – А-а-а! Убери ее, у меня скоро будет душевная травма!

– Это у меня будет душевная травма – от твоих воплей. – И он берет медузу за шляпку, поднимает и держит у лица: – Ах ты моя медузочка, красавица моя, лапочка! – И вдруг неосторожным движением натыкается на щупальца: – Твою мать, сука!

– Что, – говорю, – любовь прошла, завяли помидоры? Где ж нежные чувства, где солидарность, где уважение к личности, наконец? Цапнула – так сразу «сука»? Какой ты непостоянный…

И вдруг резко вылезаю из воды, надеваю шляпу с широкими полями и ухожу с пляжа – искусанная медузами вдоль и поперек и непонятно, странно счастливая.