Страница 15 из 23
В 61/2 часов вечера, усталые путники, пройдя 12 верст, остановились у мызы и, отдохнув несколько минут, продолжали идти еще 5-ть верст до другой мызы Ронгала, где для императора была приготовлена небольшая комната. Государь, прибыв туда в 8 часов, прежде всего, спросил — будут ли сыты проводники и лошади. Во время ужина, коего главное блюдо состояло из отварного картофеля, государь, увидя детей, толпившихся у дверей его комнаты, встал с своего места и собственноручно роздал им по большому ломтю хлеба с маслом. Около 10 часов, государь лег спать в той же самой комнате, а князь Волконский со всею свитою — в крестьянской избушке, на свежем сене. В три часа утра, все уже были на ногах и спустя полчаса отправились далее. Около 6-ти часов, государь подъехал к дому старого Тервонена. Сам хозяин, несколько раз бывший на сеймах в Швеции и весьма уважаемый своими соотчичами, называвшими его Майнуайским королем, оставался в Хападанкагасе, в надежде опять там увидеть государя на возвратном пути из Каяны и потому августейший гость был встречен лишь хозяйкою, которая, отворив лучшую комнату своего дома и поставя на стол черного хлеба, масла и молока, пошла с Федоровым в огород за картофелем. После скудной трапезы, император, отправясь, около восьми часов, в дальнейший путь, проехал без отдыха более двадцати верст и прибыл в два часа пополудни, к поместью Суотарила. По дороге туда надлежало переправиться через речку, шириною от 20-ти до 25-ти сажен; к счастью на берегу нашлась маленькая рыбачья лодка, в которую сели, вместе с проводником, император и князь Волконский; государь взялся править рулем, а Волконский грести веслами. Но как при выходе из лодки оба они загрязнили и замочили ноги, то государь, увидя вблизи кучу сухих древесных ветвей, стал с помощью князя Волконского носить их к тому месту, где причаливала лодка, и устраивать пристань для своей свиты. Лошадей перегнали через реку вплавь, причем государь сам поймал свою лошадь и вытер ее пучком сена из близ стоявшей копны. Отдохнув с час, император проехал еще 171/2 верст до деревни Саресмеки и прибыл туда в семь часов вечера. До Ниссиле, где находились вагенмейстер его величества, полковник Соломка, и кучер Илья с царским экипажем, оставалось 15 верст — государь, устав ехать верхом и идти пешком, отправился далее в крестьянской двухколесной тележке. Исправник Элвинг, узнав от прибывшего вечером из Каяны в Ниссиле поручика Гриппенберга, о возвращении государя по трудной, почти непроходимой дороге, выехал ему навстречу в курьерской кабриолетке и привез его в Ниссиле, в 10-м часу вечера. Государь, услыша от Гриппенберга, что он переночевав в Каяне, уехал оттуда поутру, на другой день по отъезде его величества, и прибыл в Ниссиле без всякой опасности, сказал весело: «Я очень тому рад, а я, напротив, сделал большой круг, правда немного затруднительный, но не без приятностей, и, конечно, никогда не забуду своего забавного путешествия в Каяну».
Уже по кончине императора Александра, жители Каяны перенесли из Хапаланкагаса к главной церкви Пальдамского прихода конюшню, служившую столовою государю, и собрали в ней: лодку, в коей переезжал он чрез бурное озеро, кровать на коей он ночевал, возвращаясь из Каяны в Ниссиле, седло, на котором ехал, и тележку, в которую пересел у деревни Саресмеки: это были трофеи властителя, покорившего благодушием сердца своих новых подданных.
Из Ниссиле государь поехал в Торнео, откуда отправился обратно в Петербург по береговой дороге. Не задолго до прибытия на станцию Пудас, он уснул в коляске. Народа у станции собралось множество, но велено было не шуметь, чтобы не разбудить императора, и потому ямщики запрягали лошадей в царский экипаж молча и не дозволяя никому подходить слишком близко. В то самое время, подошла туда, опираясь на костыль, 80-ти летняя старушка, именем Лиза Келло. Муж ее, старый финский солдат, был убит в последнюю войну, и государь пожаловал бедной вдове пенсию в 25 рублей серебром, получив которую, Лиза считала себя совершенно обеспеченною и ежедневно поминала в молитвах своего августейшего благодетеля. Узнав о приезде государя, она не спала от нетерпения трое суток и с большим трудом, опираясь на костыль, пришла издалека на станцию, чтобы видеть его. — «Теперь — сказала она — когда я так близко от него, никто не может мне помешать в том». — Старушка была упряма, как настоящая финка и с нею не смели спорить, из опасения разбудить императора. Пользуясь тем, Лиза, с величайшими усилиями взлезла на одно из колес экипажа и надела очки, чтобы лучше видеть «своего доброго государя». Но очки беспрестанно тускнели от слез старушки, и наконец она выразила свои чувства, сказав окружавшим ее — «Сестрицы, посмотрите, как тихо он спит; точно — как всякий человек». — Государь проснулся, и увидя, что коляска была окружена старухами, ласково подал руку Лизе, которая потрясла ее по крестьянски, сказав: — «рука нежна, как хлопчатая бумага; работа не испортила ее». — Император приказал прапорщику Мартинау перевести по-русски слова Лизы и протянул руку прочим старухам влезшим на колеса, а Лизе, чрез Мартинау, позволил просить что пожелает. Она долго не могла понять волю государя; когда же, наконец, ей объяснили дело, она, зарыдав, сказала: — «как могла бы я быть неблагодарна до того, чтобы стала просить еще чего-либо, когда сюда пришла только увидеть, поблагодарить и благословить ангела Божия, посланного на землю затем, чтобы стольким тысячам душ даровать жизнь и счастие? Нет! я пришла только поблагодарить и благословить его как умею». — Простодушие и бескорыстие бедной вдовы пленили государя. — «Не поступили бы так и самые богатые из моих придворных — сказал он, — и приказав насыпать ей целую кучу серебряных рублей, отправился далее в Петербург, напутствуемый благословениями старушки и всего собравшегося народа (56).
* * *При наступлении осени 1825 года, здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, давно уже расстроенное, возбуждало справедливые опасения. Состоявшие при ней врачи, заметив, что болезнь ее постепенно принимала все более и более характер хронической чахотки, считали необходимым, чтобы она провела зиму в Италии или на острове Мальте, но она решительно отказалась от путешествия за границу. — «Я совершенно здорова, — сказала она, — да ежели бы и действительно болезнь моя усилилась, то жене русского императора следовало бы умирать в России». Государь показывал вид, будто бы не замечал нездоровья императрицы, старался превозмочь мрачное настроение духа, в котором тогда находился, и в присутствии больной казался спокойным и даже веселым. Опасаясь встревожить ее, Александр решился отправиться вместе с нею на юг России, под предлогом собственной болезни. — «Виллье! — сказал он своему лейб-медику, — мое здоровье плохо, посоветуйте мне ехать в южную Россию, в Крым, куда бы то ни было, только бы это путешествие принесло пользу императрице, которая там будет со мною».
Неизвестно по каким соображениям, главным местопребыванием и императора и императрицы был выбран Таганрог, лежащий на Азовском море, близ устья Дона, в весьма неблагоприятном климате.
Государь выехал из Петербурга 1-го сентября, с начальником главного штаба, бароном Дибичем, и лейб-медиком Виллье, а императрица Елизавета Алексеевна отправилась два дня спустя, в сопровождении генерал-адъютанта князя П. М. Волконского. За два дня до отъезда, государь, вместе с царской фамилией и высшими государственными сановниками, прибыл утром в Александро-Невскую лавру, где ожидало его все знатнейшее столичное духовенство. По совершении литургии соборне митрополитом Серафимом, в присутствии дипломатического корпуса, государь посетил митрополита и, приняв предложенный им завтрак, отозвал в сторону святителя. — «Прошу вас, — сказал он шепотом, — отслужить для меня одного послезавтра, в 4 часа утра, панихиду, которую желаю отслушать перед отъездом в южные губернии». — «Панихиду? — спросил митрополит, удивленный столь неожиданной просьбой. — «Да, — отвечал государь со вздохом, — отправляясь куда либо, я обыкновенно приношу молитву в Казанском соборе, но настоящее путешествие мое не похоже на прежние… И к тому же, здесь почивают мои малолетние дочери… Да будет мой путь под покровом этих ангелов!» — Тогда же император выразил свою волю, чтобы на панихиде находилась вся братия лавры, но чтобы никто из посторонних не знал о намерении его присутствовать при этой божественной службе.