Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 137 из 138

Отчего же не прав? Вполне скромно, уважительно. Грачихин не отрывал от друга восторженных голубых, как выцветший ситчик, глубоко сидящих (вот и выглядели они обычно хмурыми) глаз. Глаза же друга были очень светлой воды, прозрачно–зеленоватые, смотрел он прямо на собеседника; короткий прямой нос, твердый подбородок; по лицу иногда скользила улыбка. Был он выше Павла, но уже в плечах, никаких замызганных свитеров, гибок в талии, и ничего стиляжного, гладкая волна бронзовых волос.

— Отлично-с. Я ждал вас неделю назад. Вы не потрудились поставить в известность.

— Я искуплю. — И опять лицо Геннадия тронула улыбка. — Уверяю вас, больше не найдется причин для недовольства мною.

— Место занято. Но место занято. Занято!

Сам не до конца понимая, откуда это решение, которого не было еще в начале разговора, ощущая зыбкость поводов, шаткость права, он повторил одно и то же трижды, ненужно повышая тон, распаляя себя. Рудольф Валентино!

— Не усвоил, Сергей Павлович, — очень мягко ответил Геннадий, ни с чем не споря, без тени возмущения. — Мне обратно?

Болыпинцов, сразу остыв, помотал головой:

— Не глупите. Приметесь за другое. Мы один коллектив. Начинать надо с того, чтобы ничего не чураться. Наполеон говорил, что в армии нет дела, какого он не сумел бы сделать собственными руками. Читали вы много — прочтите биографию Карпинского. Электроды таскать не заставлю, но… Человек вы молодой — я в ваши годы…

— «В ваши годы»! Знакомая бодяга. Как ногу сунет в разношенную туфлю. Хоть бы один выдумал что пооригинальней. Свое бы.

— А дед сегодня с левой ноги и начал, не видишь? Обомнется. Я его освоил. Он и меня было прижал.

Чистейшая выдумка! И Павел отлично понимал отношение к себе начальника отряда. А Геннадий насквозь видел Павла.

— Слушай, друг, давай без перебора. Ты наблюдал когда, как я увлажняю свою тропу слезами? Нет? Так что ж ты…

— Я не про то. Ты молодец, Генка… Структуры и текстуры, интрузии, эффузии… Хадыженские свиты, гидротермальные, метасоматические… Кому хочешь нос утрешь. Цену тебе, знаю. Но ты скажи, не из–за одних же библиотек, роскошных напутствий наукообразных и министерских ты там приклеился? А?

— Что тебе известно? Лерка?

— А хотя бы.

— Отстал. Вымерла в плейстоцене. Превратилась в руководящую окаменелость второго семестра. Надо верить в дальнейшие успехи эволюционного процесса.

Грачихин присвистнул.

Он представил красотке со смеющимися глазами своего друга — как скульптор, отложив резец, торжественно сдергивает простыню с изваяния.

Даже отступил горделиво в сторонку, чтобы наиболее выгодно продемонстрировать им друг друга.

И как же прилежно отдалась игре способная его подруга. На щеках заиграл румянец. Геннадий был в ударе, красноречив, настоящий каскад остроумия, бросающий свет на некоторые талантливые произведения молодой прозы. Она смеялась, закинув головку со своим волшебным одуванчиком, реплики ее были отточены как брнтва — скрещение молниеносных клинков! И время от времени она кидала на него луч своих удивительных, опушенных, с искорками–смешинками глаз.

Так все славно получилось! Пашка Грачихин, счастливый, вставлял два–три раза и свое слово. Но то ли не угадывал в тон, то ли было у них все — как сцепленные пальцы, и лишний палец некуда всунуть, — только голос его угасал в воздухе, не заметили даже, что он открывал рот…

— Что ж, если ты с лету мухой в липкую бумагу…

— Я? Окстись, прелестный.

— А она синим огнем гор–рит тебе навстречу…

— Тупеем помалу, Пашка?

— Я не слепой. И не глухой.

— Хочешь серьезно? Скучающая бабеха не первой свежести. Из тех, что сама заклещит и волоком протащит два шага. А на третьем спотыкнется, заскулит, перечислит все свои жертвы, вспомнит про семью и во всем обвинит тебя трагическим грудным контральто. Мне–то на кой? Ну и отмочил! Пижон! Дал тебе наглядный урок, понял? Чтоб привести тебя в чувство.

А на квартире Ильи Александровича жизнь завязала новые узелки.

Сидели за столом. Не пили и не ели — накрытый стол ждал: шел чрезвычайный разговор. Младенец бегал вокруг.

— Целыми днями! — воскликнула тетя Лёка. — С кем! Я не имею на нее влияния: умываю руки. — Но Лена ясно видела, скосив глаза, что она и шагу не ступила в направлении ванной. — Это совершенно невозможно. Если и ты ничего не сможешь, Илюша, я сама напишу ее матери.

— Я говорю: «Поиграй с Витенькой, это твой братик», — припомнила бабушка.

— С кем ты проводишь время? Кого предпочитаешь своим родным?

Молчание. Собственно, за столом сидел отец, Лена же стояла у стола, потупившись перед сидящим отцом, хотя не имела никакого представления о картине «Петр и Алексей».

— Сегодня понедельник — с четверга пойдешь в школу. Я обо всем договорился, — кивнул Илья Александрович жене. — Таким образом все станет на свое место, — сказал он с явным облегчением, что сцена идет к концу. — А эти дни…

Но тут, дернув головой, растрепав короткие вихры, Лена крикнула:

— Нет! Потому что меня не будет. Нет!

— Что-о?

— Я уеду! Он возьмет меня в икспи… в икспидицшо. На верх гор, где волки! Он обещал.

— Кто возьмет?





— Миша.

— Какой Миша?

— Тот самый, — сказала тетя Лёка.

— Городской сумасшедший, — пояснила бабушка.

— На жизнь надо смотреть реально, — веско уронил папа. — А про взрослых говорят: дядя Миша.

— А он сказал: Миша!

— Упрямство, — отметила бабушка.

— Да его самого никто не возьмет, — сообщила тетя Лёка. — Приехал там, не знаю, какой–то, я слышала — студент…

— Неправда! Он главный начальник. Главный! И сейчас он брал меня на гору Муюксун, где умерший город. У него вертолет!

— М-м, — пожевал губами папа. — Брал на Муюксун? Ты откуда ее привела?

— Как всегда. От фонтана. Сидит распустехой… Какой Муюксун! Только представить — девчонка! Ни побегать, ни… Мост перейти боится! Уши развесила — побаскам шалопая. Взяла ее за руку: «А ну вставай!» И привела.

— Он что, не работает?

— Работает?!

— Семья?

— Забулдыга. Шпана. Семья!

И на такую язвительную высоту взвилось последнее слово, что неожиданно из уст Лёки излетел клик встревоженного павлина.

— Если балбесничает, так пусть явится ко мне в СМУ. Работу дам моментально.

— Простите, Илья, я понимаю: сердце отца. Но не понимаю, как вы так легко… — Бабушка подыскивала слова, испытывая некоторую робость перед зятем. — Это же очень опасно! Уж не говорю о лживости. Ты, Лёкинька, проверь вещи, ценности. Подучит; больше ничего не скажу. Таких случаев полно. Попомнишь меня: подбирается!

Что такое?! Красновато–черный, с клещами–щипцами, боком перебежал между травинками.

— Ай! — взвизгнула девочка и отпрыгнула.

— Кого ты, чего ты? Паучка с твой ноготок? Никогда не видела?

— Страшный… Убей его!

— Дело недолгое. Вот сейчас. Только — куда же он бежит?

— А куда?

Он подвел ее к карагачу. Листва карагача густа, но еще молода, не так темна, по всем щелям, между зубчиками листьев, проскальзывало солнце. А у самой макушки, куда снизу, сквозь ветки, сквозь листья, глядишь так, будто в опрокинутый колодец, висели радужные круги, круг в круге. В серединке же — нечто сверкающее, неуловимо золотистое, на что долго нельзя смотреть, и трудно оторвать глаза. То, что, шевелясь, и спряло, развесило по вершине дерева эти переливчатые круги.

— Видишь?

— Он?

— Теперь — убить?

— Нет… — шепнула девочка. — Ты не уедешь? — спросила она.

— Не знаю. Ты слышала: студент прилетел.

— Не уезжай, Миша, я тебя так прошу: ты не уезжай!..

Вертолет разбудил раным–рано.

Он висел, стрекозиный, хвост крючком, осыпая город грохотом–громом.

Может быть, конечно, то был совсем другой вертолет.

А мимо дома специалистов дорога одна, другой нет — тянулся караван.

Джипы — «козлики» — вездеходы. Грузовик с высоким бортом, первый, второй…

Высоко, горками, груженные.