Страница 136 из 138
— Отродясь не бывал профессором.
— Только пять минут…
Сергей Павлович машинально взглядывает на часы, спрашивает:
— Что вы внушили ребенку?
— Так… Сказочные рыбки. Экологический эксперимент. Суточный ритм золотого карасика…
— Вот как? Интересно. Представьте, не замечал. В аквариумах…
— В аквариумах, клетке — какая экология! Лжемодель природы. Это мое твердое убеждение; пожалуйста — вот вам доказательство. Но это так — мелочишка. Леночка, тихо, я сейчас поговорю с дядей. — Он положил руку на обстриженную в кружок с челкой русую голову девочки, и та стояла тихо, степенно ожидая, пока Миша договорит со знакомым ей дядей. — Я накопил наблюдения. Может быть, угадал известные закономерности местной натуры, которые представят и прямой производственный интерес. Выход в колхозные пруды, охотохозяйства. В зверофермы.
— А вы что же — биолог?
— Биолог? — как–то неопределенно–вопросительно протянул человек «Миша» и представился: — Синягин Михаил Иванович.
— Все же не улавливаю, чем я…
— Сейчас… Хоть, боюсь, подумаете — долгая песня…. Был на рабфаке: «для рабочей и крестьянской молодежи» — помните? На вечернем: работу за ворота не выкинешь. Потом уж — и не так, чтоб сразу, — биофак… Война пристукнула на четвертом. Город фронтовой, что там думать — учеба — не учеба или семья: ушел в ополчение. Не один такой — половина наших ребят. Сорок пятый год, победа — вернулся, а моя семья уже не моя. Так тоже не со мной одним… Только тогда не философствовал, а сгоряча — хоть к черту в зубы. И вышло — сперва Красноводск, оттуда через море — Баку, нефтепромысла. Доучиваться? Отступало вей дальше, другая колея, что–то, видно, за те годы уронил в себе… Острым ножом вся жизнь падвое: до войны и после. Две жизни. У больших миллионов так, — снова как бы воззвал он к пословице, — что на миру краспа и смерть. В общем и думать забыл. А вот здесь, сколько уже спустя — прочней, что ли, заклинился или осмотрелся без спешки, — только проснулось, об чем думать забыл. Не вря, выходит, в оны времена рвался на биофак! Глупо ли, умно, биолог — не биолог… Подожди, Лена. Ну подожди.
— Странно, — качнул головой Сергей Павлович. — Тем меньше понимаю, причем тут…
— На базу к вам зайти посовестился. А сейчас, раз уж сами вы встретились — прошусь: возьмите в отряд!
— Вас? Н-ну… Будь хоть геоботаника. Или таксация лесов.
— Воевал в противотанковых. И цел. После такой работки какая другая страшна? Я ж не претендую — кем…
— Какая–то у нас с вами беседа… Пожилого человека навьючить…
— Я не старше вас, профессор!
Ну разумеется, — опять та же иллюзия! Даже — куда моложе. Пятьдесят с чем–то от силы. Чумаз, иссечен морщинами, снежно–белые грядки на голове — кофе с кислым молоком.
— Но, черт, зачем вам? С биологическим мышлением, каким, сколько сужу, обладаете…
— Хочу быть честным с собой. Профессиональной прнцельностью не обладаю, утерял — вон в чем они, годы отвычки. Дисциплины, стало быть, ищу — раз. А свои мыслишки кое–какие… рассуждаю так: поеду — увижу живую натуру, как она есть в действительности, — вкупе с прочей натурой. Вроде бы в недра местного края загляну. Это два. Да что пальцы загпнать! В общем, что для себя найду — моя печаль. А вам полезен буду. Поишачу никого не хуже. И то, что многое здесь насквозь знаю, тоже прикиньте, профессор…
— Ах, да бросьте вы профессора, русским языком…
Фантастический разговор, плетение словес, диковатая просьба — камня вместо хлеба, хоть подносчиком!.. Дольше живешь, сильнее дивишься, каких только людей нет на свете. И что ты понимаешь в судьбах — значительно меньше, чем самонадеянно думал, когда был молод! И дело еще в том, что ты вовсе и не поставлен командиром над ними, над судьбами, задача твоя куда ограниченнее, вот в чем дело.
— Пойдем! Миша, уже… — Лена капризно тянет Синягина, ей надоело.
Но в это время раздается:
— Леночка! Домо–ой!
Это возвращается тетя Лёка, ходить ей долго нельзя, у нее дома маленький, а сейчас она идет и почти что поет, и, может, у нее внутри все поет, и так весело она кивает Болынинцову, Сергею Павловичу.
— Папа идет домой — ужинать, ужинать!
— Вот что. Возможности у меня ограничены, — говорит Сергей Павлович. — Техником вас — не имею оснований. Бурильщиком? — И тут он зачем–то выдержал паузу. — Вот что. Жду еще коллектора. Если в срок не приедет, посмотрим, чтб могу…
Неужели хотя бы на миг он почувствовал себя римским императором Титом, выполнившим свой урок ежедневного благотворения?
Прибывали люди. Техники, вычислители, геофизики.
Приходили грузы. Синягин смотрел, как вносили спальные мешки, связки синих надувных матрасов, свернутые палатки, разнокалиберные ящики — кубические, плоские, узкие, длинные, испещренные остережениями: «Осторожно!», «Верх», «Низ», «Не бросать», «Не кантовать», с трафаретками английскими, немецкими, финскими. Снимали с машин, вносили рабочие, подхватывали и все, кто случался на базе. Распоряжался, подхлестывая то грубоватой шуткой, то окриком, рукавом смахивая пот и грязь со скул, — человек, которого Синягин немного знал: местный, Струнин Николай Анисимович. Первым брался за тяжести. И всё — с видимым удовольствием, почти наслаждением.
А вокруг все менялось.
С каждым часом.
Махнуло, налетело крыло дождя, замедлило, отяжелело над городом. Теплый дождь долго бормотал в желобах, шепчущей пеленой задергивал незамещенные црост–ранства. Солнце сверкнуло под еще черным небом. Ослепительный свет на земле, резко отделенный от тяжелой тьмы низко над головой, зажег стекла окон и словно многоцветным огнем налил сияющие водоемы крыш. Невиданно блистал город, сказочно иллюминованный в праздничный канун!
Но, слой за слоем, истончался сумрак. Распались на летучие волокна нижние, порыжелые облака, похожие на глинистые намывы мутных потоков. За ними открылась ровная толща — она была уже не черной, а сине–голубой.
И на другое же утро все пошло–полетело!
По верблюжьему склону Муюксуна, где две с половиной тысячи лет дожидался заступа археолога мертвый город, кто–то ночью раскидал блекло–зеленые шапки. Зацвел молочай! Травянистые плоские букетики, в каждом цветочке коричневая сердцевинка. Разве поверишь потом, глядя на неживую жилистость стеблей с жесткосизыми колюче–острыми листьями, в возможность такого чуда!
На кладбище, в уголке, где приютилось несколько могил, как говорили — погибших альпинистов, воздвигала сквозные куполки и зонтики трава с горячим укропным запахом в полдень.
Казалось, положи голову на землю, замри — и ощутишь шепот, шелест, шорох отброшенных песчинок, увидишь мгновенное явление буравящих почву ростков в острых шишаках, и как, раскидывая руки, лопаются почки, распрямляются побеги, лиловые от напирающей силы, крючком, штопором скрученные — будто боксеры в стойке перед боем. Шушуканье, движенье ввысь, вбок, марш и топот победоносных армий!..
Нельзя было уследить, когда именно стала укрывать ветви светло–лакированная, плотно присаженная, пахучая листва, а цвет тонул в ней, спадал, разлетаясь тысячами долек–лепестков…
Валентинов все–таки прилетел.
Ранним утром отыскал Грачихина, и тот сам повел его к Болынинцову.
Валентинов извинился за опоздание, хотя, в сущности, к чему он опоздал? Извинялся он, произнося все необходимые слова, смотря в глаза так, что становилось очевидно — просить прощения ему не в чем и поступил он наилучшим образом. Воспользовался консультацией — назвал двух известнейших специалистов, один, кстати, просил передать письмо, вот оно. Поднял материал в книгохранилищах. Поработал в коллекциях музея. Разумеется, несколько раз бывал в министерстве, таких–то (фамилии) работников аппарата коротко знает (по большей части оказались — женщины), они охотно поделились информацией.
— Я люблю так: пусть даже я мельчайшая сошка, но картина должна быть мне ясна. И для себя тогда сумею больше взять, и свой сошкин урок аккуратней выполню. Я не прав?