Страница 120 из 138
Экстраординарное заседание Академии наук было собрано главным образом для того, чтобы этот Уваров сказал выспреннюю речь о Гумбольдте — «Прометее» (как именовался он в одном сочиненном в то время на французском языке стихотворении) и о беспримерном развитии всех начал гражданской жизни под просвещеннейшей эгидой государя императора Николая Павловича.
Граф Хвостов, относительно которого Пушкин жалел, что он не может удержать «ни урины, ни стихов», соорудил специальные вирши «Сергею Семеновичу Уварову на чрезвычайное собрание Имп. Академии наук, ноября 16 дня 1829 года»:
Гумбольдт на прощанье рекомендовал особому попечению академии три предмета: 1) магнитные наблюдения, 2) метеорологические наблюдения, 3) точное изучение обширной Каспийской депрессии, лежащей ниже уровня Черного и Балтийского морей. Как всегда, он точно и ясно определил значенпе, цели и наметил план этих трех исследований. Он говорил о том, что действительно должно было стать важной задачей русской науки. Он снова и спова говорил о всемирной организации магнитной и метеорологической служб. Но, упомянув о Куре и Арарате, очень искусно перешел к недавней войне с Турцией и закончил так: «Но не в этой мирной ограде следует мне говорить о славе оружия. Августейший монарх, милостиво призвавший меня в свою страну и относящийся с одобрительной улыбкой к моим работам, представляется мне гением–умиротворителем. Ему, кто дает своим примером жизнь всему тому, что истинно, велико и великодушно, угодно было, с самой зари своего царствования, оказать покровительство изучению наук, питающих и укрепляющих разум, а равно литературе и искусствам, украшающим жизнь народов».
Этот пассаж Гумбольдт сам прокомментировал в письме к немецкому писателю Варнгагену. Он называет свое славословие Николаю I «cri de Pétersbourg» (то есть криком петербургской моды), «пародией перед двором, усиленным трудом двух ночей… желанием сказать то, что должно было бы быть».
Гумбольдт переборщил. Его слушали русские ученые, а не одни сановники и царедворцы.
3 (15) декабря 1829 года Гумбольдт покинул Петербург.
ОГНЕДЫШАЩАЯ ГОРА БЕЙ-ШАНЬ
В Париже грянула Июльская революция. Орлеаны сменили Бурбонов.
Фридрих–Вильгельм отправил Гумбольдта улаживать дела с Людовиком–Филиппом, которого Гумбольдт знал лично. Он воспользовался этим новым дипломатическим поручением, чтобы прожить в Париже с малым перерывом почти два года — с 1830‑го по 1832‑й.
Помимо всего прочего, это нужно было ему и для надзора все за тем же нескончаемым изданием его американского путешествия.
Гумбольдт всегда вел обширную корреспонденцию со всем миром. Теперь письма и запросы он отправлял и в Россию. Несколько раз писал Меныпенину — ответа не было. Наконец Гумбольдт послал ему подарок — теодолит. Меньшенин не отозвался. «Откуда такая злоба?» — с искренним изумлением спрашивает Гумбольдт (в письме к Гельмерсену).
Отношения с Гете мало–помалу снова наладились.' Еще в 1816 году Гумбольдт прислал ему «Идеи к физиономике растений». Гете тяжело переживал смерть жены, он ответил стихотворением: «…Будь мужествен, чтоб радостно свершать…»
До отъезда Гумбольдта в Россию они виделись. Гете сказал своей верной «тени», Эккерману:
— Что это за человек! Никто из живых не может сравниться с ним знаниями. И всесторонность, какая мне еще не встречалась. Он останется здесь несколько дней, и я уже чувствую, что для меня это будет — как будто я переживу годы.
Для Гумбольдта он находит параллель только в «удивительных людях XVI и XVИ столетий», которые «сами представляли собою академии». («Точно так же, в предуведомлении к первому русскому переводу «Картин природы», изданному в 1835 году, отмечалось: «Читая творения его, думаешь, что это соединенные труды целого ученого общества…»)
Пятого октября 1831 года Гете пишет Цельтеру: «Какой необычайный талант у этого необычайного человека — заговорить слушателя, заставить его поверить, что он убежден… Воображаешь, что ты понял невозможное. То, что Гималаи поднялись на 25 000 футов и гордо, как ни в чем не бывало, смотрят в небо, этого моя голова не вмещает…»
«Признал» ли Гете Гималаи (которые на самом деле еще гораздо выше) или только отдал дапь красноречию Гумбольдта? Во всяком случае, наконец поколебался непреклонный гетевский нептунизм…
Двадцать второго марта 1832 года Гете умер.
Суживался круг людей, среди которых Гумбольдт прожил жизнь.
Годом позже умерла Рахиль, та самая Рахиль–Сивилла, подруга Генриэтты Герц, женщина с «аристотелевским», «расщепляющим волосы» (йааг. чраИепйе) умом, жизнь которой была живой историей немецкой литературы целой эпохи.
В эти годы Гумбольдт все ближе сходился с человеком, с которым Рахиль, старея, связала свою судьбу. Варнгаген фон Энзе был на шестнадцать лет моложе Гумбольдта и на четырнадцать лет моложе своей блестящей жены. Он был ранен под Ваграмом и в 1814 году, адъютантом генерала Теттенборна, прискакал в Париж. С поэтом Шамиссо он издавал «Альманах муз». Варнгаген бойко писал обо всем на свете — от философских проблем до светских скандалов. Его литературный салон посещали охотно, но посещали все еще ради хозяйки, а не ради хозяина.
Брат Вильгельм одряхлел. Кто бы мог сказать, что этот человек, сгорбленный, неразборчиво шамкающий бескровными губами, только на два года старше Александра? Александр не узнавал брата, с которым, что бы там ни было, он прожил долгие годы так, как не всегда это бывает между братьями, — вместе учась, часто вместе работая и вместе думая.
Вильгельм умер 8 апреля 1835 года. Александр отложил свои дела, чтобы подготовить трехтомное издание сочинений Вильгельма.
К исследованиям о языке кави он написал предисловие.
Обработка материалов азиатского путешествия шла очень мешкотно. Официально Гумбольдт не нес никаких служебных обязанностей. Но фактически король чуть не ежедневно требовал его к себе в Потсдам. Нет, король Пруссии платил ему пенсию недаром! Короля мало беспокоило, что он отрывает Гумбольдта от научных занятий. Он знал, что этот обходительнейший царедворец, этот человек, увешанный орденами, которому он, король, дал титул «эксцелленц», прославлен во всем мире. Потому–то он и выписал его в Берлин и теперь хотел в полной мере использовать эту диковинку. Впрочем, слушать про магнитную стрелку или про эти бесконечные азиатские степи и горы, горы и степи — скучно. И, пожалуй, от этого может в конце концов закружиться голова — будто заглядываешь в пропасть. Пусть лучше почитает вслух какие–нибудь книжки, лучше — роман. Чтица мужского пола, цритом академик, — забавно… Под Гумбольдтово чтение королю так сладко дремлется… «Вечное качанье, подобно маятнику, между Берлином и Потсдамом…» — жалуется Гумбольдт в письмах.
Не один король — и королевская родня считала себя обладающей правом собственности на него. Так было при нынешнем короле, так останется и при следующем. Принцы, принцессы, пестрая многолюдная толпа, — все они привыкли видеть в Гумбольдте непременную принадлежность салонов, что–нибудь вроде лепных амурчиков на стенах. Это внушало приятную уверенность, что всегда есть возможность, на царственных досугах, почерпнуть прямо из первоисточника немного сведений о том, как идут дела у философии и науки.