Страница 118 из 138
Линия эта шла вдоль реки Урала до Каспия, по границе, как тогда говорил, «киргизских степей» — конечно, казахских, и кочевали там «киргиз–кайсаки», то есть казахи. Форпосты, редуты, крепостцы — «фортецнп» — вроде описанной Пушкиным в «Капитанской дочке». Вышки — «маяки» — бревенчатые пирамиды с крутой лестницей к наблюдательной площадке.
Главная крепость Верхне–Уральского отрезка — Орск, у впадения Ори в Урал. Издалека в выжженной бурой степи–пустыне белеет церковь на Преображенской горе. Голое, в те времена безотрадное место, — не случайно сюда через восемнадцать лет то же николаевское правительство сошлет Тараса Шевченко.
Но в семи верстах ломали яшму: туда доходят отроги Южного Урала; невдалеке воды реки Урала прорываются сквозь Губерлпнские горы: могла ли миновать это экспедиция Гумбольдта?
В Орске, у коменданта Исаева он увидел свою французскую книгу «Политический опыт о королевстве Новой Испании». Сердце его забилось:
— Ваша?
— Нет. Тут солдат Ян Виткевич из Литвы, ссыльный. Он учит по пей моих детей французскому: его книга.
Виткевич? Солдат? Гумбольдт осмотрел яшмовые ломки, заспешил в дорогу. Все же в Орске успел его догнать другой ссыльный, Алоизий Песляк из Верхне–Уральска — разговор о гербариях, собирании камней, насекомых и опять о Виткевнче, друге–товаршце, перед которым он преклонялся.
Розе задержался, одип, без Гумбольдта поехал верхом по правому берегу Урала за двадцать шесть верст к поселку Хаберному, с ним скакала охрана — боялись степняков, — и в ней резко выделялся юноша атлетического сложения, в солдатской шинели, говоривший с берлинским профессором как европеец, с казахами — как казах. Виткевич!
В Оренбурге Гумбольдт цробыл шесть дней, досадуя на дурную погоду, до краев занятый наблюдениями, захватившим его изучением карт председателя азиатской пограничной комиссии генерала Генса, подобпых которым нигде не видел. И, разумеется, — торжественными обедами, казахским праздником за Меновым двором — с борьбой, скачками, танцами, песнями, музыкой. Но и здесь оп нашел досуг беседовать не только с Кориным, но и с Томашем Заном, старшим среди литовских ссыльных.
И летопись шести оренбургских дней была бы неполна без дневника Зана.
Женя, или Женни, дочь генерала Жемчужникова, представила его Гумбольдту, верно — сказала, что даже в оренбургской тюрьме он читал и перечитывал «Картины природы», — эта книга, вместе с «Политическим опытом», и сейчас, на свободе, оставалась его настольной.
Он стоял перед человеком безукоризненно вежливым и, очевидно, счастливым, навсегда запомнились Зану его высокий лоб, небольшие голубые светящиеся глаза.
Вечерами собирались у Гумбольдта, если не было обода у какого–нибудь сановника. Гельмерсен пел. Хозяин легко, умело, без признаков утомления, без топи педантизма правил беседой, — казалось, он знает все, но ничуть не кичится своими знаниями, меньше всего подавляет ими других, скорее даже подтрунивает над ними.
За стремительным, каким–то крылатым полетом мысли трудно было уследить.
Вот остроумнейшее рассуждение о том, что природа никогда не поступает очертя голову; допущенная видимая крайность тотчас возмещается противоположной; и мудрая система компенсации'обеспечивает уверенное и прочное течение естественных процессов в подлунной — в отличие (с любезнейшей улыбкой) от человеческих дел. Кто–то из присутствующих настойчиво интересуется метеоритами, ведь как раз недавно опять сообщалось в печати — ярчайше прочертил небо и с грохотом, подобным грому, видимо, где–то упал один из них… А в ответ спрашивающий слышит увлекательное, немного ироническое изложение целых трех теорий образования «небесных камней».
— Кстати, — вдруг говорит Гумбольдт, причем слушатели тщетно силятся сообразить, каким образом разговор, все время поразительно интересный, достиг этого «кстати», — известно ли вам, кстати, что вина меняют цвет при перевозке из Америки в Европу?
Затем Гумбольдт поворачивается к Зану:
— После карты Пуша ни один серьезный геолог не имеет права игнорировать, удивительных особенностей строения польской земли! (Зан говорил и писал по–польски.)
Еще кто–то почтительно упоминает очень ученую «Физику Земли» Паррота — собрались культурные люди, то не был вовсе глухой угол в духе гоголевского, тогда еще, впрочем, не написанного «Ревизора». Но две–три шутливых фразы — и становится ясно, что не так уж глубок этот кладезь премудрости, Паррот.
Конечно, разговор касается и алмазов, уральских алмазов. Подземные жилы… Закаменевшая магма. След внутреннего огня… Гумбольдт серьезен. Никаких шуток. Это то, о чем он неотступно думает.
От Зана мы узнаем, что тут же, в Оренбурге до всяких своих ходатайств, Гумбольдт, далеко не богач, щедро помог Ивану Корину. Зан называет пятьсот рублей — конечно, ассигнациями, то есть около ста сорока рублей серебром.
Именно Зан будет потом готовить Корина к университету. Но в искрометных застольных беседах Гумбольдта он чувствовал себя почти невеждой, — он, кого в Вильно, в просветительном обществе «променистых» («лучистых») называли «архипроменистым»!
Однако тут–то и была область его превосходства, и, судя по дальнейшему, о чем–то в эти дни он поведал Гумбольдту, дополнив рассказанное, возможно, Песляком и русскими собеседниками…
Мощный духовный подъем, словно всплеск общественного самосознания, захватил после войны 1812–1814 годов широкие слои населения западного края России, где культурным центром стал Виленский университет. Возникали тайные общества–кружки филоматов, филаретов, променистых — с просветительно–пропагандистскими задачами, с целью добиться облегчения положения народа, уничтожить крепостную неволю. Мицкевич, как и Зан — выпускник университета, был участником их. Повальные обыски и аресты начались в 1823 году, всевластный Новосильцев разгромил университет.
Тогда в шестом классе «гимназпальной школы» в крошечных Крожах, в которой еще недавно верховодили сначала иезуиты, затем босоногие кармелиты, а зимами в нетоплеиных классах ученики сидели в кожушках, учился пятнадцатилетний Ян Виткевич, сып уездного «впце–маршалка» (незначительный судебный чин) Викторина Виткевича. Их было шестеро, назвавших себя «черными братьями», когда схватили и увезли их молодого учителя физики филомата Яна Соболевского. Отвергнув религиозную присягу, они просто дали друг другу честное слово поддержать старших, брошенных в тюрьмы, угнанных в ссылку. Было это по–детски наивпо, письмо, разосланное в школы с призывом присоединиться, сразу же перехватили. Жандармы повели закованных в цепи мальчишек. Это звучит невероятно: дети! Но о цепях свидетельствуют очевидцы, пишет Мицкевич в «Дзядах». Приговор был скор: четверых в «киргизские степи», рядовыми без выслуги, а двоих в бобруйскую крепость.
Все это случилось еще при «кротком» Александре I — «ангеле».
Яна Виткевича — в 5‑й линейный батальон Орской крепости; Виктора Ивашкевича — в Троицк; Алоизия Песляка — в Верхне–Уральск; Николая Сухотского — в Звериноголовск на Тоболе.
Последнему уже ничто не могло помочь: в невыносимых условиях он покончил с собой; Песляк близок к этому.
И вот за троих, воротясь в Петербург, Гумбольдт, очевидно, о многом наслышапный, решительно вступился перед самим императором!
Совершилось как будто невозможное. Именным повелением двое произведены в унтер–офицеры, Виткевич назначен переводчиком оренбургской пограничной комиссии.
И вдруг хлынул, словно прорвав плотину, неистовый поток событий в этом одном из самых фантасмагорических существований того времени.
Портупей–прапорщик… Дерзкие рейды, когда с тридцатью — сорока казаками рассеяны в степях двухтысячные скопища — за ними стоял хивинский хан. Прозвание «Батыр» — богатырь — полетело от кочевья к кочевью.
Он не стал покорным, в 1833 году за подготовку «мятежа и побега» — снова в тюрьме, вместе с Заном и еще одним филоматом — Сузиным.
Как раз тогда (перед самым арестом троих) в Оренбург дня на два приезжал Пушкин. Сперва прямо к во–ошюму губернатору Перовскому — с ним был на «ты». Затем перешел к Далю, другу, — -у Перовского же обедали. С Далем и ездил за семь верст в слободу или станицу Бёрду, где за шестьдесят лет до того стоял Пугачев, — старуха казачка еще помнила его, пела Пушкину пугачевские песни. Вряд ли нашлось бы у Пушкина время и возможность встретиться с кем–либо из троих во главе с Виткевичем «возмутителей спокойствия», — жаль…