Страница 169 из 257
1989
CHERCHEZ LA FEMME. ВЕЧНЫЙ ЖЕНСКИЙ ВОПРОС...
Излишне хорошо известная криминальным юмором, в область которого она перешла, французская поговорка «Cherchez la femme» («Ищите женщину») будет иметь самый серьезный смысл, если вдуматься в нее внимательно применительно к нынешнему состоянию женщины. От женщины в обществе всегда зависело и зависит так много и роль ее настолько особенна, что мы еще по-настоящему и не заглянули в эту роль и, быть может, чувствуем ее лишь интуитивно. Мы все ждем чего-то от женщины, каких-то желанных изменений и, не дождавшись, не дав себе даже труда осознать, чего мы ждем, снова и снова не удерживаемся от саркастического «ищите женщину» - в каждой отдельности и во всех бедах вместе.
А между тем так и есть: ищите женщину. Только на другом уровне поисков, претензий и желаний, чем мы себе позволяем. Ищите женщину там, где она осталась, и в том, что составляет ее природное предназначение.
Без малого сто лет назад полностью забытая ныне писательница Н. А. Лухманова выпустила книгу рассуждений и очерков о современной ей женщине под названием «Черты современной жизни». И книжку бы с годами настигло забвение, если бы ее по выходе не заметил и не отозвался о ней замечательной статьей В. В. Розанов. Книгу Лухмановой было бы полезно переиздать, она звучит настолько злободневно, будто написана лишь вчера, и настолько искренне, со знанием проблемы и предмета разговора, с указанием на главные потери и на истоки этих потерь в женщине, что невольно ощущаешь пришибленность: вон когда это имело уже трагические последствия, а значит, начала надо искать значительно раньше и, стало быть, ныне зашло значительно глубже, чем нам представляется.
Вот лишь один отрывок (не забудем, что писано это женщиной): «Душа, мысль и спокойствие исчезли с лица современной женщины, а с ними исчезла и духовная прелесть, составляющая настоящую красоту женщин. Тревога, жадность, неуверенность в себе, погоня за модой и наслаждениями исказили, стерли красоту женщин. Прибавьте к этому чуть не поголовное малокровие, нервозность, доходящую до истеричности, фантазию, граничащую с психопатиею, и новый бюрократический труд, к которому так стремится современная женщина...» - и - «... глядя на портреты прабабушек, говоришь: “Какие красивые лица”. Любуясь витриной модного фотографа наших дней, восклицаешь: “Какие хорошенькие мордочки”».
«Это зло, - подхватывает Розанов, - и слишком; но, в самом деле, упадок женской красоты и даже какой-нибудь определенной выразительности женских лиц так глубок и всеобщ, что, бывая ежедневно на улице, то есть ежедневно видя (в Петербурге) около сотни лиц - в течение зимы два или три раза, не более, подумаешь при встрече: “Какое прекрасное лицо” или даже: “Какое милое лицо”. То есть перед вами продефилирует около 30 тысяч женщин, и из них у двух-трех такие лица, что с обладательницами их вы захотели бы заговорить, что за “лицом” здесь вы угадываете внутренний и небезынтересный “духовный” мир. Женщина (девушка) стерлась, от нее осталось платье, под которым менее интересный, чем платье, человек. Это так глубоко, до того странно; мы далеки, чтобы выразить отношение к этому факту словом “мордочка” (однако - правильным), и находим, что это предмет не насмешки, но скорее рыдания; и оплакиваемое здесь - не женщина только, но вся наша цивилизация. Ибо какова женщина, такова есть или очень скоро станет вся культура (курсив мой. - В. Р.)»
Вот она, удивительно верная, достойная женщины мысль, поднимающая ее на высоту, выше которой в духовном ее (женщины) значении ничего быть не может. И вот она, трагедия культуры и женщины, когда женщина сочла возможным оставить свое главное и великое призвание.
Надо ли объяснять, что под культурой здесь Розанов имеет в виду не гипертрофированное, как понимается ныне, отдельное развлекательное отращение на общественном теле, а весь его морально-духовный свод, весь запас человеческого благородства. Ибо что же и есть культура, как не мера красоты и добра, чему же и быть цивилизацией, как не очистительному расстоянию, пройденному от существа, впервые осознавшего себя человеком, до современного его представителя!
Мы не предлагаем, по примеру Розанова, пройтись по улицам любого города, от самого старинного до самого последнего, и всмотреться в женщину дальше ее «мордашки». Не предлагаем, потому что это все равно что встречать потерпевших крушение, ищущих торопливо утешения. Женщина вправе сказать то же самое и о мужчине, и даже много резче; все мы под внешней оболочкой несем страсти весьма невысокого полета, оттиском проступающие на наших лицах. Что делать! - это плоды цивилизации в ее не желательном, а действительном образе, в наших условиях усугубленные еще и местными неудобренными почвами. Всему свое время, настанет черед и мужчин.
Быть может, самая большая беда женщины (и вина, и беда) - она не помнит себя, не подозревает, чем ей предстояло быть, если бы не произошли в ее психологии необратимые процессы. Бессознательно она нащупывает в себе еще не отмершие совсем, еще болящие окончания своей второй, природой намеченной фигуры, как бы контурно располагающейся внутри фигуры телесной, но только бессознательно вслушивается в странное резонирующее звучание, не понимая его смысла. Фигура в фигуре - это не тип «матрешки», как может показаться какому-нибудь насмешнику, а что-то вроде носимого в себе женщиной прообраза богородичного склада. Вынашивая плод, любя мужчину, воспитывая детей, то есть материнствуя, женствуя и учительствуя, она словно бы делала все это не от себя только, но в согласии с проведенным через нее заветом. Эти отзвуки и отсветы богородичности должны все же являться женщине время от времени неожиданной и страстной тоской по самой себе; они должны являться даже самым потерянным и отпетым, и им, быть может, чаще и болезненней, как при всяком окончательном разрыве. Если у человека болит отнятая рука или нога, то как, надо полагать, болит и жалкует отнятое существо! Перенеся его изнутри вовне, в наряд, в упакованный в соответствии с модой образ, упрятывающий даже и последние, даже и телесные черты, женщина, кажется, готова сама из себя выскочить, лишь бы не быть женщиной. Не станем останавливаться на том, что одежда призвана подчеркивать индивидуальность, а не уничтожать ее; не станем также отклоняться в ту сторону, где девушка, сбросив одежду, ступает на длинных обмеренных ногах по постаменту конкурса красоты, являя собой хорошо от-формированную куклу с заводной улыбкой и заводным тщеславием, - все это со временем минет и придумается что-нибудь другое, но где, в каких запасниках и анналах рода женского сыскать то, что уже не одно десятилетие изгоняется из него, яко беси, и что в действительности задержало залоги нашего благонравия?
«Мироткущая» - так издавна называли женщину. Призванная давать жизнь, она призвана была создавать вокруг себя такие условия, такой мир, чтобы произведенная ею новая жизнь могла развиваться правильно. Охранительность -вот сущность женщины. Уют, тепло, ласка, умерение, утоление, верность, мягкость, гибкость, милосердие - вот из чего женщина состоит. Окормление семьи, оприятие мужа, воспитание детей, добрососедствование - круг ее забот. Но над этим кругом возвышается еще и купол, являющийся веровой надмирностью, выходом из мирского в небесное, без которого обыденность и повторяемость трудов могли бы показаться узким и скучным мирком.
Главой семьи считался мужчина, но вела семью женщина, и, как бы ни была она в прошлом унижена и угнетена, ее роль в доме всегда признавалась значительней. Сколько ни сильно, ни гордо стояло мужское «превосходительство», перед женской «светлостью» оно смирялось и даже искало случая смириться, при соблюдении внешних приличий. При умной жене и дурак становился умнее, а при глупой и умный дурел. От податливости жены выигрывали оба, и женщина не могла от нее страдать. Она страдала от другого.
В своей книге Н. А. Лухманова, размышляя о женщине и смысле ее неудовлетворенности, рассказывает о создании в то время в Америке «Общества христианского брака», в котором сошлись женщины, решившие выходить замуж «только за калек, уродов и больных, дабы усладить их страдальческую жизнь». Этот религиозный порыв, это своего рода самопожертвование могли бы показаться актом мученичества, если бы женщинами не двигала при том своеобразная корысть - желание найти нравственный приют в нравственно искалеченном мире, то есть, предлагая верность, быть уверенной в верности даже по необходимости. Тут нет, разумеется, ничего дурного; в России такое происходило и изредка происходит еще и без обществ, а по движению сердца. Не сразу поймешь, чем настораживает общество. Не столько публичностью и связанной с ней демонстрационностью там, где требуются одинокие и свободно избранные решения, не столько невольной рекламой, неотделимой от всякого общества, там, где уместней скрытое и тихое соединение судеб... Пугает, когда начинаешь вдумываться, сама необходимость общества - так силен, стало быть, и всемогущ встречный поток, схвативший уже в ту пору женские массы и несший вместе с эмансипацией перерождение женщины.