Страница 48 из 63
В палате подобралась в основном молодёжь. В свои двадцать пять лет он был здесь самым старшим, не считая сорокапятилетнего подполковника Озерова с осколочным ранением в голову. Того часто мучили зверские боли, и он стонал, повернув обезображенное, забинтованное лицо к стене, не в силах сдержаться. Ночью ему обычно делали укол морфия, а днём над ним нежно ворковала Машенька, гладя его испещрённые сединой поредевшие волосы. В том и другом случае подполковнику становилось на несколько часов легче.
Оживлённая взятием Ростова и Нахичевани, палата сильно приуныла, когда дней через десять, в середине февраля Добровольческий корпус по приказу командования был вынужден оставить взятый Ростов. Красные опять напирали. Конница Буденного рвалась вдоль железной дороги к Тихорецкой, заходя в тыл, а ослабленный Донской корпус, потерявший из-за бурана замерзшими больше половины казаков, отходил к Кагальницкой, открывая правый фланг добровольцев у Ольгинской. Кубанская армия рассыпалась, разрозненными остатками пытаясь сдержать большевиков у Тихорецкой и Кавказской.
— Пора складывать вещи, — сказал, зайдя в палату после прогулки прапорщик Рыжов, тяжело плюхнувшись на кровать и бросив трость. — В городе чёрт знает, что творится. Не успел спуститься от городского сада по Серебряковской — митинг какой-то. В основной массе офицеры. Тыловые крысы! ... На пароходы, видите ли, их не сажают! "Крестоносцы" какие-то, суки! — призывают от фронта уклоняться, нечего мол русскую кровь зря проливать. Другие, сумасшедшие, отряды сколачивают, чтобы силой захватить корабли в бухте. И ни один ведь не крикнул брать оружие и идти на фронт большевиков бить. Черт те что! Мрак какой-то. И порядка навести некому. Сволочи! — зло выругался он.
— Этого и следовало ожидать, Вениамин, — сказал из своего угла подпоручик Требушинский. — Кубанцы, в теперешней неразберихе, разбредутся по своим станицам. Добровольцы уйдут в Крым. У них выбора нет — Победа или Смерть! А хуже всего донцам. Воевать они уже не хотят, чувствуя, что Дон у красных им не отбить; возвращаться и класть голову на плаху — боятся; да и края заморские их не прельщают, куда же им от родной земли-матушки? ... Ну а про беженцев и говорить нечего. Большевики не через месяц, так через два наверняка Новороссийск возьмут и большинство это поняло. Поздно, правда, но поняли. До последнего надеялись, что удастся отбросить красных подальше. С января ведь эвакуация объявлена, а корабли полупустыми уходили.
— Здесь перспектива просматривается ещё хуже, — вмешался Озеров. — Если сейчас не разгрузить город от беженцев и не навести порядок — не сможем боевые части посадить на корабли и перебросить в Крым. А если Добровольческая армия перестанет существовать, считай всему белому движению конец пришёл!
Все замолчали, чувствуя неумолимость надвигавшихся событий, на которые они, при всём своём желании никак не могли повлиять.
А через день в город вошли добровольческие офицерские части. Был отдан приказ о закрытии всех возникших "военных обществ", установлении военно-полевых судов для их руководителей и дезертиров и о регистрации военнообязанных. Эти меры несколько разрядили атмосферу в городе.
Эвакуации согласно приказа подлежали: в первую очередь больные и раненые, семьи военнослужащих (причём семьи офицеров штаба после семей фронтовиков), семьи гражданских служащих, а затем уже все прочие — если будет время и место. Начальники всех рангов — последними.
Г Л А В А 28
В этот день Аженову удалось самостоятельно перевернуться на бок. Это было здорово — лежать на боку. Лежать на боку и смотреть в окно, где приветливо светило солнце, отогревая землю после свирепого норд-оста, а на голых ветках деревьев стремительно кувыркались воробьи. И хотя звуки в палату не доносились, пока не откроют форточку, но Пётр был уверен, что птахи радостно чирикают, приветствуя солнышко и хороший денёк.
Он сунул руку под подушку, устраиваясь поудобнее и от неожиданности ойкнул, наколовшись о крест. Пососав палец, из которого выступила рубиновая капелька, он вытащил распятье из-под подушки.
Это была одна из немногих вещей, оставшихся от родного дома. Собственно, этих вещей и было то всего четыре. Потертая фотография, где они были сняты всей семьёй ещё в четырнадцатом, когда Петр закончил Александровское реальное училище и определился на должность. Новые шерстяные носки, которые связала и прислала мать в октябре семнадцатого, когда ещё работала почта. Серебряное распятье и эфес старинной шпаги, с коротким, не боле двух вершков обломком лезвия.
Крест и шпагу ему вручил отец, когда провожал в пятнадцатом на фронт, достав их из большой резной шкатулки, где хранились фамильные ценности. Этим старинным вещам было за две сотни лет. По рассказу отца, эти предметы всегда приносили удачу, а в ратных делах оберегали жизнь. Ещё обрусевший пра-прадед Аженовых, капитан наполеоновской гвардии, говаривал, что его шпага в том последнем бою с казаками сломалась вовремя и не зря. Иначе быть ему не пленным французским офицером, а замёрзшим и засыпанным снегом трупом. Шпага эта и крест, по семейному преданию, вместе с деньгами достались в наследство от флибустьера, погибшего ещё в семнадцатом веке где-то в Центральной Америке. И с тех пор род Аженов пошёл в гору.
Пётр пытливо всматривался в то место, где тупая револьверная пуля вырвала кусок серебра и скользнула в сторону. "Может оно действительно обладает какой-то защитной силой?" — подумал он, рассматривая отразившее пулю распятье, поднеся его к самым глазам.
На сколе металла виднелась небольшая трещинка, тонкая, как ниточка. Но это была странная трещинка. Почти идеально ровная, она шла не вдоль, а поперёк следа, причём там, где пуля сковырнула металла больше, она выглядела чуть толще, совсем пропадая к краям.
Заинтересовавшись, поручик попробовал даже ковырнуть её ногтем, но металл не поддался.
"А может он пустотелый, этот крест? — мелькнула у него догадка. — Раньше любили в такие кресты вкладывать святые мощи".
Пётр внимательно присмотрелся к распятью. Изготовляли его очень умелые руки. И не зная, что крест пустотелый, вряд ли бы глаз обычного человека рассмотрел тончайшую щелочку, замаскированную искусным гравёром глубокой канавкой, окантовывающей барельеф.
"Наверное, у мастера был какой-то секрет, чтобы его открыть!"
— Вы никак затеяли молебен, Пётр Николаевич? — беззлобно спросил подпоручик Нечаев, наблюдая из своего угла за Петром.
— Да нет, это просто единственная вещь, которая осталась у меня от дома. Вещмешок то, скорее всего, где-нибудь затерялся.
— А вы спросите у Машеньки. Наверняка, если при вас были какие-то вещи — они в лазаретном цейхгаузе!
— Ну вот видите, легка на помине. Будете до ста лет жить, Машенька! — встретил появление девушки подпоручик. — Мы тут только что о вас говорили. У Петра Николаевича трудности, — поспешил он продолжить, сообразив, что может быть неправильно понят. — В его вещмешке остались несколько памятных для него предметов, и было бы просто здорово, если бы их удалось отыскать.
— Премного буду Вам обязан, Машенька, — подтвердил Аженов. — Но должен предупредить, что этот злосчастный сидор мог сто раз затеряться, пока меня доставили сюда.
— Вы не переживайте, Пётр Николаевич! Я всё сделаю! Документы и личные вещи наверняка на складе у Петровича. И у меня для вас хорошая новость. ... Доктор разрешил вам сегодня попробовать встать. С моей помощью, конечно, — сделала она изящный реверанс, засмеявшись.
— С вас причитается, поручик, — шутливо заметил Рыжов, как всегда поджидавший появление Машеньки, сидя на краешке своей кровати.
— Почему бы и нет, — отозвался Аженов, явно обрадованный этой новостью.
— Дозвольте я вам помогу, Мария Андреевна, — вызвался прапорщик, а то у меня сердце не выдержит, глядя как вы будете надрываться, поднимая этого обрадованного эгоиста, который в кровать то еле вмещается. В вас ведь Пётр Николаевич, верных пять пудов будет?