Страница 11 из 44
Отец придумывал эти корабли, потому что не хотел перечить сыну, ему казалось, что рассказ про океанские суда развлечет Маккавея. В действительности же ему не довелось постранствовать, если не считать годы военной службы, но эти годы прошли на железнодорожных станциях и в пропахших конской упряжью армейских конюшнях. Море очень ненадолго предстало его глазам, когда однажды летом в каникулы (дело было еще до войны) он повез на экскурсию в Варну учеников последнего класса начальной школы… Он увидел море сквозь пыльное окно вагона — серое и неприветливое, так как день выдался пасмурный, — увидел его сквозь трубы закопченных зданий, и таким оно сохранилось в памяти на всю жизнь, потому что в те три дня, что он провел с учениками в Варне, он так и не успел полюбоваться морем — из-за случившейся беды. Один из мальчиков исчез — утром, когда собрались идти в приморский парк. Как сквозь землю провалился… Дети разглядывали в аквариуме рыб, толпились возле морских черепах, но этот впервые увиденный ими мир не радовал их, потому что мысли были заняты потерявшимся соучеником. Уж не убежал ли он в порт, не упал ли с волнолома? Долго ли утонуть неопытному мальчишке — помашет руками и ногами, побарахтается, наглотается воды и уйдет на дно…
— По вечерам на океанских кораблях играет оркестр. Знаешь, какая это красота, когда на мачтах загораются разноцветные лампочки, — продолжал фантазировать отец, никогда в жизни не видевший таких кораблей. — Одни пассажиры танцуют на палубе, другие прогуливаются и смотрят, как светятся на горизонте огоньки, третьи плавают в бассейне. На таких кораблях есть бассейны, мой мальчик. Поплаваешь, сядешь выпить кружечку пива и слышишь, как в пене за бортом плещутся дельфины.
Он рассказывал о кораблях, а сам вспоминал потерявшегося в Варне мальчишку.
Ночевали дети в классе, откуда парты вынесли в коридор, — они спали глубоким, спокойным сном, как спят только дети, а к нему сон не шел. Ненадолго забывшись, он видел мальчика лежащим на песке, у него голубоватое и прозрачное, как у медузы, тело, лицо облеплено водорослями… Учитель вставал, велел ученикам никуда без него не отлучаться и шел на поиски — небритый, измученный бессонной ночью, дома перед глазами раскачивались и, казалось, готовы были обрушиться и похоронить его под собой.
На третьи сутки, вечером, когда он в отчаянии возвращался из полиции, где ему сказали, что пропавшего мальчика все еще не нашли, он увидел, что тот сидит на ступеньках у входа в школу. Сидит (вероятно, не решается войти внутрь), разрезает кусок арбуза и сосредоточенно жует. Учитель так обрадовался, что у него подкосились ноги, но одновременно душу захлестнул гнев на негодника, испортившего всем эту долгожданную экскурсию. Он тихо подошел (мальчик даже не услышал) и замахнулся, чтобы влепить затрещину. Впервые в жизни ощутил он потребность кого-то ударить, накричать, ему казалось, что это подействует на него очищающе, как внезапно хлынувший ливень, смоет мутный осадок этих трех кошмарных дней и ночей. Замахнулся — и в тот же миг со стороны порта донеслась пальба. В небо взвились разноцветные ракеты, они взрывались, раскрывая чаши своих фантастических цветов. Освещенная этими огнями, его рука безвольно опустилась. Заиграл оркестр, и среди звуков множества инструментов отчетливо выделялись призывные звуки труб.
Начиналась «венецианская ночь».
— «Венецианские ночи»… я никогда не видел ничего прекраснее, — продолжал свой рассказ отец. — Вообрази себе наше поречье, все освещенное ракетами, в августе, когда начинается звездопад. Падают ракеты, падают звезды, переплетаются между собой, все это отражается в воде, и среди этих огней плывут корабли…
Рыжеволосый слушал, уставясь перед собой неподвижным взглядом, и видел белые, украшенные цветными флажками корабли. Они сверкали, осыпанные искрами, а когда ракеты гасли, исчезали из виду, в воздушном пространстве плыла только музыка, которая в отличие от корабельного винта не оставляет за собой следа, а растворяется, уходит в воду…
— Когда сюда приплывут корабли, здесь тоже устроят такую вот «венецианскую ночь». Мы поднимемся с тобой на палубу (ты наденешь белый костюм), займем самые лучшие места, возле оркестра, корабельный винт завертится, в воздух взлетят ракеты, и когда корабль пройдет далеко в глубь водохранилища, ты скажешь мне: «Папа, сейчас мы проплываем над школьным двором. Слышишь звонок?» «Слышу!» — отвечу я в шутку, но, прислушавшись, и впрямь услышу его трели — тихонькие, словно это зажужжала пчела, и ее голосок пробивается сквозь толщу воды. Потом я скажу тебе: «А сейчас мы плывем над нашим домом. Видишь шелковицу у сеновала и яблоню, на которую ты так любил забираться?» «Вижу! — ответишь ты. — Яблоня зацвела, а у нее в дупле высиживает птенцов синица…»
— Но ведь кошка сожрала синицу, папа?
— Да, мой мальчик, но когда ты вспоминаешь о ней, разве не видишь, как она по-прежнему порхает над дуплом?
— Вижу. У нее в клюве гусеница…
Блуждающий взгляд Рыжеволосого отыскивал синицу, но птица пряталась среди воспоминаний, точно в доме, где все в беспорядке раскидано. Синица пыталась упорхнуть в окно, но стекло преграждало ей дорогу, и она, трепеща, падала на ладонь Маккавею. А старик-отец не замечал синицы, его мысли были заняты иным. Он слышал, как поскрипывает под ним полка вагона, который везет детей после той злополучной экскурсии. Негодник, пропадавший трое суток, сказал, что случайно встретил на улице родного дядю и поехал с ним в Балчик, — думал побыть только до вечера, но двоюродные братья уговорили остаться переночевать, дядя попросил одного знакомого предупредить учителя, да тот вроде бы никого в школе не застал… Учитель слушал его ровный голос, прерываемый стуком колес на стыках рельсов, понимал, что мальчишка лжет, но уже не испытывал гнева. Все окончилось благополучно, тревога в душе затихла, и он смотрел в окно вагона на высокие крыши, над которыми через долгие промежутки продолжали рассыпаться искры фейерверка. Крыши на миг вспыхивали, приходили в движение, тени дымовых труб догоняли друг дружку, из их черноты стремительно, точно выпущенные из невидимого дула, взлетали в небо ослепительно белые чайки и секунду спустя таяли в ночи…
Морской праздник, на котором учитель так и не побывал, продолжался, но огни его становились все реже, он отступал все дальше и дальше, пока не исчез совсем — в беспредельности, в царстве непроглядной тьмы…
На другой день после разговора с сыном Христофор Михалушев поднялся на холм, откуда было видно плотину водохранилища. Возле еще не завершенной серой громады, перегородившей реку, среди окутанных клубами пыли самосвалов, от которых по всей долине шел гул и грохот, он увидел высокую, с трехэтажный дом, машину, действительно похожую на корабль. Машина эта была стального цвета и сверкала на солнце. Поскольку она находилась далеко и широкой своей частью была повернута к плотине, он мог рассмотреть только один ее борт. Узкие, в три ряда, оконца, над ними широкая палуба, по которой двигались люди в матросских тельняшках, что-то тянули — вероятно, закрепляли канатами мачту своего сухопутного корабля, как мысленно назвал учитель эту машину.
Корабль стоял на якоре в маленьком озерке, которое без труда переплывет самый неумелый пловец из здешней детворы, и, казалось, был захвачен в плен песками. Впрочем, это только казалось: внимательно приглядевшись, Христофор Михалушев заметил, что серый корпус машины подрагивает от гула моторов и медленно продвигается вперед, к холму, отдаленному от нее по меньшей мере на километр, что корабль шаг за шагом преодолевает это пространство, вгрызаясь в речное русло и выбрасывая плотную струю воды вперемешку с песком и камнями.
Необычным был этот корабль для поречья, где берега наполнялись глубокой, не проходимой вброд водой лишь во время больших весенних паводков, а в остальное время года, особенно летом, река мелела и можно было, даже не разуваясь, перейти по камням с одного берега на другой.