Страница 22 из 23
Он уже третий день бродил по лесу в одиночестве, и успел немного одичать за это время. Повстречав бойцов какой-то части, выходившей из окружения, он так искренне обрадовался, что бросился обнимать их со словами:
– Братцы, мои дорогие… братцы, как же я рад, как же я рад.
Но его встретили совсем не радостные возгласы и взгляды, а настороженные, недоверчивые. Он сначала обиделся такой встрече, а потом простил: «мало ли кто сейчас по лесу шляется?!» Но, главное, что он был у своих. Вместе легче, вместе они прорвутся к нашим. Его повели к старшему, который оказался младшим лейтенантом. Он не очень поверил рассказу черноморского матроса, и продолжал допрашивать, задавая одни и те же вопросы по несколько раз. Наконец, он отпустил его, разрешив присоединиться:
– Ладно, иди пока, а там посмотрим.
Ночью шли, днем спали. Дежурившие сменялись каждые полчаса, чтобы быстро овладевающая ими в лесной тишине скука, не успевала отразиться на их бдительности в худшую сторону. Они почти неделю блуждали по лесу, выдерживая восточное направление и, наконец, вышли к деревне. В ней были немцы. Преодолев смертельный марш-бросок те, кто уцелел, вышли к своим. Но им тут не были рады. Константин не удивился не радушному приему, ибо у него уже был опыт, но такого он не ожидал.
Почти два месяца его держали под стражей, ежедневно допрашивая. Его и других таких же, кто пришел с «той стороны» долго везли на грузовых автомашинах даже не покрытых брезентом. За дорогу они успели промокнуть под дождем, высушиться на солнце и теперь обживали подвал наполовину разрушенного дома. Их проверяли, издевались над ними, умаляя их человеческое достоинство. После каждого допроса Константин приходил опустошенным нравственно и физически. «Как же можно человека вот так втаптывать в грязь, превращать его в червя пресмыкающегося?» – мучил его вопрос. Он ни в чем себя не считал виноватым и не принимал гнусные и обидные обвинения, упорно отрицая все выпады следователя. Его упорное отрицание всех обвинений, злило следователей, а его допрашивал уже третий. Каждый новый начинал «за здравие», то есть лил елей на душу, а заканчивал – «за упокой» – угрозами расстрела немецкого холуя. Как-то охранник, доставляя его к следователю, сказал: «Ну, и орешек ты! Уже никого здесь нет из тех, кто с тобой прибыл. Одни под расстрел пошли, других в штрафбат отправили, а с тобой еще чего-то возятся». Он и сам не знал, чего с ним «возятся». Когда оскорбления и унижения пробирали до самой глубины души, и становились невыносимыми, он решал, что в следующий раз, он бросится на следователя, заработав пулю в лоб, и прекратит все эти издевательства. Но всякий раз, когда по ночам без сна он обдумывал до мелочей, свой безумный поступок, разрабатывая план конкретных действий, перед ним вставало лицо Кати, ее необыкновенно красивые карие глаза и черные, как смоль, густые, загнутые кверху ресницы. Словно опахала они раскрывались, когда при разговоре она смотрела ему прямо в глаза. От них на глаза ложились тени, стоило ей чуть приспустить веки, и тогда казалось, что они спрятали ее взгляд, затаили в нем загадку, какую-то тайну, которую ему пока не надо знать. В такие минуты он твердо верил, что разгадает эту загадку, доберется до тайны, которую Катя пытается спрятать от него. Он так хотел разгадать ее. И он понимал, что это не самый подходящий вариант – сдаться на полпути, так ничего им и не доказав. Не доказав, что он патриот, а не предатель. Если он напросится на пулю, он никогда больше не увидит Катю, которая так прочно поселилась в его сердце. И потом, он столько вытерпел в лесу. У него хватало мужества сдерживать себя, чтобы не получить пулю от окруженцев, а теперь подставиться под энкэвэдэшную и уйти, так и не доказав своей правоты, опозорив свою фамилию и весь черноморский флот. А, главное, он не выполнит обещание, данное Кати, не придет к ней после войны. И он призывал все свое мужество, и готовился к каждому допросу, будучи готовым, отразить все их выпады и провокации, не сорваться и не помочь следователю избавиться от него. А каждый из троих этого очень хотел. Видимо и меняли их поэтому. И приходил следующий, потому что этого не смог сделать предыдущий. Он изматывал их своим упрямством и нежеланием отвечать на заданные вопросы так, как они того хотели. А вопросы были все время одни и те же: «От кого получал задания? С кем встречался за линией фронта? Кто та женщина, что помогла ему? Как ее звать? Где живет? Кто помог ему перебраться через Днепр? Как зовут?» Эти вопросы задавались в прямом и обратном порядке, а иногда вразброс, видимо надеясь на то, что он запутается, ответит на этот раз не так, как в прошлый. Он ведь действительно не знал ни названия поселка, в котором жила Катя, ни улицы. Он не знал имени проводника, который его перевез через Днепр. Они называли друг друга «Брат». Тогда это было не важно. Тогда важно было выжить и не попасться на глаза немцам. Эти вопросы следователи расставляли как сети, чтобы поймать его на формулировке, не совпадающей с предыдущей. И так день за днем, два месяца. В чем они пытались его уличить? От этого можно было сойти с ума, но нельзя. Он должен выжить и вернуться к Кате. Он ей обещал. Казалось, конца не будет этому: «кто? где? когда? как?», но однажды его повели на второй этаж, а там сидело начальство. Костя приготовил себя ко всяким неожиданностям, но то, что он увидел, превзошло все ожидания и ошеломило. Ему показали фотографию Кати.
– Эта женщина вас освободила?
Он потянулся за фотокарточкой, взял ее в руки. На него смотрели приветливые Катины глаза, как будто подталкивающие его к признанию. Но он не мог, ведь он пообещал ей никогда, ни при каких обстоятельствах не называть ее имени. Но офицер понял, что он знает эту женщину и не просто знает, он ее любит, и еще больше уверился в благородстве и стойкости сержанта Первых.
– Ну, вот, а вы молчали. Это же наша Катя. А вы молодец и характер у вас чекистский. Побольше бы в наших радах было таких стойких товарищей.
Костя заметил, что он уже не гражданин, а товарищ. Он так и не произнес имя, а в ответ на рассуждения офицера, только пожал плечами.
В конце декабря он попал в действующую армию. Его направили в разведку. Разведчики приняли сдержанно и дали понять, что разведчик, человек особой закваски и отношения здесь другие. Здесь больше думают об общем деле, о задаче, которую необходимо выполнить, а не о собственных жизнях и интересах. Здесь ценится готовность пожертвовать собой ради выполнения задания, ценится чувство локтя и личное мужество. И, если он уверен в себе и готов к такой службе, то они примут его. Людям, которым часто только в паре приходится сражаться с противником, очень важно знать, кто рядом с тобой. Не подведет ли его напарник, не струсит ли в последнюю минуту, не дрогнет ли у него рука от нервного перенапряжения и не даст ли ружье осечку. Очень важно быть уверенным в том, кто идет рядом с тобой. Отсюда и пошли крылатые слова: «Я с ним в разведку не пойду» или наоборот: «С ним и в разведку можно пойти». Его довольно долго приучали к разведывательной работе. Немало дней он пролежал, выдвинувшись за передний край, в, так называемом, «секрете», ведя круглосуточное наблюдение за противником. Он учился все замечать и записывать. Потом брали в группы прикрытия. Так у него вырабатывался навык разведчика, и продолжал вырабатываться в ползании по болотам и по полям. Помокнув под дождем и снегом, попотев под солнцем и отточив солдатскую сноровку, Костя стал заправским разведчиком.
Но он даже представить себе не мог, что долго еще, подготавливая группу к заданию, особист инструктировал одного из своих доверенных, чтобы тот ни на шаг не отставал от Первых, и в случае его перехода к немцам, убил не колеблясь. Этого Костя не знал, но, каждый раз, уходя на задание, ловил на себе тревожный и испытывающий взгляд офицера из СМЕРШа, и ему становилось не по себе. А, когда не получалось встретиться с ним глазами, он спиной ощущал это его недоверие и тревогу. «Почему? – спрашивал он себя, – ведь все стало на свои места. Неужели можно вот так не доверять человеку и в каждом видеть предателя?»