Испытание

Утром, в снежной пыльце, проносящейся над горами и тайгой, появились тени самолетов. Они шли кучно, звеном, точно прощупывая плечами друг друга. Ветер задирал посадочные знаки, их придавливали своими телами Романченок и его товарищи летчики, прибежавшие лично обеспечить посадку. Самолеты пророкотали над головами, зашли на второй круг и как будто нырнули в пушистое курево снега. Черные, неуклюжие фигурки людей бежали к машинам — тяжелым транспортным «тэбешкам». На таких трудолюбивых и выносливых машинах осваивали Арктику, на них пошли на Северный полюс отважные экипажи Водопьянова, на них возили бомбы, танкетки, батареи. Теперь они несколько устарели, но продолжали трудиться. Седые ветераны советской авиации!

Первые машины пришли к новому заводу! Это была большая радость для всех. Люди на минуту приостановили работу и, подняв вверх руки, приветствовали «ТБ», пролетавшие над заводом.

Еще замирали обледянелые винты, когда из первой машины вываливались люди в шлемах, меховых унтах и комбинезонах.

— Далече от Чефа, но люди, кажись, близкие, так? — сказал один из меховых людей и содрал очки и пыжиковую маску.

— Шевкопляс! — Дубенко бросился к нему. — Иван Иванович!

— Шевкопляс, Иван Иванович, — обнимая Дубенко, произнес Шевкопляс, — угадал, Богдане, чорт тебя задери...

— Но почему без предупреждения?

— Сюрприз, — засмеялся Шевкопляс, — мы теперь люди сугубо военные и работаем осторожно. Да и к тому же, как-никак, в герои выбились.

— Поздравляю, Иван Иванович.

— Да я не к тому, — отмахнулся Шевкопляс, — к слову. Все мы герои, если присмотреться. Вот сейчас покажешь, что ты тут нахозяйничал без своего батьки. Ты думаешь, у меня за всех вас душа не свербила?

— Не верится, не верится, Иван Иванович: казалось, мы навсегда оторваны друг от друга, заброшены.

— Ну, как заброшены. Теперь здесь будет шумная трасса... — Шевкопляс потер нос, губы, — ну и морозец у вас. Ты иди, Богдане, остальных принимать, может, знакомых встретишь. Я тут подожду. Потом побалакаем где-нибудь в хате.

Возле второй машины стояли Рамодан, Угрюмов, Романченок и майор Лоб. Штурманы и стрелки-радисты, вместе с другими летными людьми, пробывшими с ними, чехлили машины. Угрюмов тепло поздоровался с Дубенко и подтолкнул его к майору, расплывшемуся в улыбке.

— Только не заколите меня своей бородой, товарищ директор, — прохрипел Лоб, — вырастили ее, как у Ермака Тимофеевича.

— Привел к вам ваших друзей, — сказал Угрюмов, — вероятно, довольны неожиданностью.

— Еще бы. Действительно неожиданность.

— А если узнаете, зачем они пожаловали, то еще больше обрадуетесь.

— Не знает, разве? — спросил Лоб.

— Не знает. Придется сказать, чтобы не ошеломить. — Угрюмов с хитринкой присмотрелся к Дубенко. — За новыми машинами, хозяин.

— Но еще...

— Срок вот-вот выйдет. Что, не получится, разве?

— Получится, — вмешался Романченок.

— Так же когда-то начинали тот наш завод, — сказал Дубенко, — тоже ждали первых самолетов, волновались. Волнуемся и сейчас. Подталкиваете, товарищ Угрюмов... Может, так и надо.

— Пожалуй, придется вас реабилитировать, Богдан Петрович. Пойдемте посмотрим, что и как... Тут может ветром сдуть окончательно, даже меня, привычного.

Подъехали два грузовика. Взобрались в кузов, и машины, раскачиваясь, понеслись по снежной дороге. Желание Угрюмова сразу же познакомиться со сборочным корпусом было выполнено. Майор Лоб рьяно принялся за осмотр. Шевкопляс снял шлем и шел рядом с Угрюмовым и Дубенко, приветливо кивая головой здоровавшимся с ним людям. «Наш полковник приехал», — прошумело по цеху. А полковник шел, и все шире и шире становилась улыбка на его обветренном лице. Настоящим чутьем хозяина он чувствовал дело, хотя с первого взгляда картина сборки и казалась хаотической. На жаровнях, в железных бочках и конусах, скрученных из котельного железа, горели поленья. Дым выходил вверх сквозь незастекленные фонари. Везде копошились люди, собиравшие самолеты. Они дули на руки, сидели на стапелях крыльев, на мощных сигарах центропланов, плечи их дрожали в такт электрическим дрелям и пневматической «чеканке». Еще стучали топоры на крыше третьего пролета и молотки строителей на каркасной обшивке стен, еще залетали в цех ветер и снег и падал сверху дым, разъедавший глаза, но боевые машины обрастали, оперялись и принимали форму.

Дубенко вел гостей по потоку, за организацию которого ему пришлось побороться. Он следил за выражением лиц своих спутников. Его присмотревшийся глаз зачастую уже не мог разобрать, что хорошо и что плохо, и он проверял на других, получающих сейчас свежее впечатление. Ему важно было мнение Угрюмова, любившего порядок и настойчиво требовавшего сделать «завод как завод». Угрюмов, наблюдавший за пуском сотни предприятий, мог не только сделать свой вывод по существу их работы, но и имел возможность произвести сопоставление. Конечно, многое не по правилам — хотя бы вот эти «жертвенные очаги», или длиннейшие перекрытия, сделанные из дерева, или сборка в недостроенном помещении, где еще летит стружка и продолжается возня с утеплителями...

Агрегатная, стапельная и окончательная сборка составляет тот поток, по которому выплывает новая машина. Вот стоят они, первые машины, приподняв плоскости и задрав носы.

Возле них вооруженцы, техники по приборам, инженеры. Каждый винтик, каждый квадратный сантиметр площади машины тысячу раз перещупаны человеческими руками. Машины как бы выходят из-под этих теплых человеческих пальцев и ладоней. Нет, сегодня они выходят из-под замерзших ладоней, каждый металлический предмет прилипает к рукам, словно притянутый магнитом. Но ничего... На выходе, упершись носами в свежесрубленные ворота, нацелившись на волю, на снежное поле нового аэродрома, стоят штурмовики.

Дубенко остановился, и отягченный думами и ожиданием приговора, сказал только одно слово: «Все».

Шевкопляс подошел к Дубенко, поцеловал его и тихо сказал: «Спасибо, Богдане».

Угрюмов искоса наблюдал этих двух людей и, когда они прошагали к выходу, пожал руку Дубенко. Это молчаливое пожатие тронуло Богдана. Наружно он ничем не выдал своих чувств. Может быть, несчастье с женой, может быть, все, что он пережил от Украины до Урала, сказалось сейчас, но Дубенко понял, что не может выдержать больше. Он бросил своих спутников и быстро прошел вперед. Он боялся разрыдаться. Хотелось ударить себя по лбу, по глазам, на которых готовы были вспыхнуть слезы. Он схватил горсть снега и быстро натер себе лицо. Немного отлегло, и, несколько успокоившись, он стал поджидать друзей.

— Мы пройдем в цеха, — сказал он, — сейчас работает уже две тысячи станков.

— На сегодня довольно, — сказал Угрюмов, посматривая на Дубенко, — нам нужно немного отдохнуть. По правде сказать, я не привык к воздушным передвижениям и меня немного укачало.

— Хай буде так, — Шевкопляс взял Богдана под руку, немного согнулся под порывом ветра и направился к основному корпусу.

— Вот что, Богдане, — сказал он по дороге, — письма тебе с Кубани, от ваших, сунул мне какой-то рыжий пилот в Куйбышеве.

ГЛАВА XXXVI

Дубенко вскрывает два конверта: от матери и сестры. Он быстро пробегает письма. Далекие голоса родных... Кажется, непреодолимые пространства разъединили их. Тоска и ожидание свидания и страстное желание разгрома врага — вот что в этих письмах. И так все. Вся страна, как один человек, ждала разгрома врага.

Автомобиль мчится под гору и, пробивая своим сильным корпусом снежный вихрь, останавливается у больницы. Львы у подъезда наполовину заметены снегом. Но Дубенко кажется, что они рычат.

Профессор и Дубенко выходят из кабинета. На лестнице профессор говорит: «Напишите жене, передадим». Дубенко тут же, приложив бумагу к стене, пишет записку. В ней много хороших, но каких-то бессвязных слов. Он сообщает о письмах из дому, о приезде Лоба, Угрюмова и Шевкопляса. «Не много ли для нее?» — думает он. Профессор смотрит на него: «Лишь бы ничего грустного, а радости сколько хочешь».