Меч истины

Эта наука даётся в жизни раз. Я училась и даже выучилась.

*

Утро занималось ясное, обманув доверчивых щедрым теплом. Мы с Аяной затеяли стирку. Муж из дома ушёл до света, сказал, что съездит на Скотью Могилу. Томба возился с детьми. Всё было, как прежде, и я не сразу поняла, что наступает последний день.

Но ещё до полудня вдруг попрятались пчёлы, и повисла гнетущая, распаренная зноем тишина. Я вздела глаза на небо. Оно казалось таким же синим, но всё же что-то в его синеве было не так. Она перестала глядеться прозрачной, твердью взялась с закатной стороны. И оттуда веяло тревогой, осязаемой, как пожатье ледяной огромной руки.

Уронила бельё в колоду так, что брызгами обдало.

- Стирай. Я пройдусь.

Сестра локтем убрала волосы со взмокшего лба, глянула настороженно, но ничего не сказала. Я заторопилась. Неминучее было близко, успеть бы из дому уйти, пока начнётся! Боюсь я за них, да и дети… не хорошо, чтобы видели…

Над Доном повисло что-то непроницаемое и вязкое, будто сама тишина стала плотью. Густая синева надвинулась, и стало видно, что это страшенные тучи. Бог Грозы шёл карать людскую неправоту, и небо набрякло гневом.

Я осталась стоять на песчаной косе, глядя на город. За спиной река катила тяжкие, будто свинцом налитые воды. И никого. Тут хорошо. Я почему-то знала: здесь они мимо не пройдут. Ворота Танаиса были дальше с восточной стороны, за излучиной. Но те, кто явился по мою душу, спешили не к воротам. Я разглядела их издалека.

Было удушающее жарко, а эти двое кутались в плащи, и мечи топорщились сбоку. А только не было в путниках мужской стати: и плечи поуже, и походка помельче. Не такая, как у баб, но и на парней не похоже. Никто - нежить бесполая!

Шли друг за другом вослед, поспешали, словно их тоже торопила идущая с заката гроза. Я закричала вдогон:

- Эй! Не ходите туда! – и побоялась, что не услышат.

Но перед дождём звуки разносятся далеко. Они обернулись ко мне – и в тот же миг тучи пожрали солнце.

Я глядела, как Белые приближаются, и не могла уйти. Не оттого, что ослабли ноги. Тело было здоровым и крепким, каким я не помнила его много лет. Словно я тоже пришла сражаться. С двумя убийцами без сердца, подумать-то смешно! А только больше я не боялась. Слишком много боялась, вся жизнь моя в страхе прошла. Теперь уж не буду, хватит! На мне был пояс Визария, я не снимала его с тех пор, как Гиллу отворяла память. Хорошим человеком был Правый, меня сестрой называл. Надо быть, скоро свидимся…

Теперь Белые Девки шли не вслед, крались с разных сторон. Я бы до них отсюда камнем не докинула, а они береглись. Мне вдруг стало смешно. Смех рвался из груди, и я не стала противиться – доведётся ли ещё хохотать? И вот ведь, они мыслили быть страшными, а обернулись нелепыми. Но подошли, и смех истаял, и повеяло холодом.

- Почему ты смеёшься? – спросила одна, хотя я уже не смеялась.

- Потому что я вас не боюсь!

- А за мужа боишься? За дочку боишься?

Нет, не успел меня взять исполох, слишком быстро все случилось. Они лишь достали мечи, как из-за спины моей донёсся мужской голос, выкликающий:

- Эй! Вы не тронете её!

Но ведь там была река! Ничего не понимая, я обернулась. Нет, не так хотела уйти! Никого с собой тянуть не собиралась. Но к берегу подходила рыбачья лодка, и крепкий детина в бороде до бровей грозил ведьмам веслом.

- Убей его, - приказала та, что говорила со мной.

Рыбак выпрыгнул на песок, но больше сделать ничего не успел. Другая скакнула, как кошка и ударила мечом. Бородатый поднял весло, потому она не в шею метила, а посекла ему рёбра. И могучий муж упал на песок, захлебнувшись кровью. Он был ещё жив, глядел измучено, и кровь лилась, а Белая слизнула её с пальцев и рассмеялась. Я уже слышала этот смех во снах. Ничего человеческого в нём не было.

Кем же надо быть, что в себе носить, чтобы радоваться муке другого? Почему у меня нет меча?! Я хочу ударить, хочу прекратить этот смех!..

Люди придумали злобных богов! Боги добры. Это в нас самих копится злость, зависть и трусость, а потом стекает дёгтем с телес, чавкает под ногами, пачкает несмываемо одежды. И воплощается в такое вот - сходное обличьем с людьми, но не людское. Как же правы те, кто не проходит мимо! Кто берётся за меч и преследует вас, чтобы вы не губили чужую жизнь. Ибо нет в этом мире чужих. Все мы связаны. И вы, отвратные, есть, потому что я слишком долго боялась! Потому что чего-то боялись те, кто велел вас прочь изгнать, вместо того, чтобы излечить от бессильной злобы, спасти от себя самих. Теперь же вас можно только убрать. Как с дороги камень. Как кучу навоза. И я хочу, Я МОГУ ЭТО СДЕЛАТЬ!!!

Словно давеча в круге, сила горячим шаром поднялась из нутра. Я собрала её, как снежок в ладони – и метнула в неживые смеющиеся лица…

Вилохвостая белая молния упала с небес, ударив прямо в мечи. Странно запахло свежестью и палёным. Несколько мгновений они ещё стояли, но лица утратили выражение, и дым валил из разверстых ртов. А потом обе рухнули на песок, и уже не походили на людей – просто две груды обугленной плоти. И это было правильно, потому что при жизни они перестали быть людьми…

А сила ещё жила во мне, распирала изнутри, текла вдоль спины, подымала волосы. Её было много, дай бог совладать! А за спиной оставался ещё бородатый мужик. И он был уже мёртвый, хоть тело содрогалось, и кровь текла. Я пала перед ним на колени и стала сводить края раны. Слишком малы мои руки, а рана так велика! Я месила плоть, как хлебный мякиш, лепила, заглаживала, шептала. Я шептала что-то такое, что шепчут единственному в жаркой ночи – без малейшего смысла, просто чтоб знал. И он знал, и успокаивался, и страшная рана сходилась…

Не знаю, сколько его лечила. Над нами ревела гроза, но дождь ещё не срывался. А под моими ладонями обретало целостность изувеченное тело. Душа же бородатого и прежде была могучей и светлой…

Огромная, мосластая рука вдруг накрыла мои пальцы.

- Не надо, жрица. Я уже здоров. А у тебя это отнимет слишком много сил.

Я хотела сказать, что силы есть, их много еще, надо успеть раздать их всем. И что я не Перунова жрица, просто это день сейчас такой. День, когда надо принимать решения и выходить на Судный бой… пока мчит над землёй грозный бог, поражая Кривду небесными стрелами. Или то был ушедший Бог Визария? Кто-то должен его призывать. Кто-то должен брать его силу, и в который раз подыматься с земли, говоря:

- Есть вещи в мире намного больше нас самих!

И я не буду больше спорить. Я просто скажу:

- Это так, брат!

Но рыбак убрал мои руки. Он гляделся страшным, а улыбался светло. Потом встал сам и поднял с колен меня. Ладони скользнули по воинскому поясу, он снова прошептал уважительно:

- Жрица…

Я не ведаю, как становятся жрицами. Но я взяла силу Грозы, чтобы устранить воплощённое зло. А Перун теперь доделает остальное. Недаром полыхают зарницы над городом. Это сгорают в пламени божьего гнева призраки кривды людской.

- Вот ведь мерзость! – сказал рыбак. – Что с ними делать?

Мне плохо думалось, голова занемела. Но я всё же не хотела, чтобы Белых видели жители. С них станется надругаться, карая мертвецов за былое.

- Схорони, чтобы не нашли. Сумеешь?

Бородатый улыбнулся:

- Чёрный Омут глубок. И там водятся сомы в пол-Евмена, - по лицу пробежала судорога, но он закончил почти спокойно. – Я привяжу к ним камни. Ламии никогда не всплывут. Не волнуйся, жрица!

Потом он перенёс останки в лодку, но зачем-то вернулся на берег – туда, где стояла я, глядя на закопченные следы на песке. Там, в глубине, докуда достали молнии, останется спёкшийся шрам – след пронёсшейся битвы со злом. Битвы всегда оставляют шрамы. Просто иногда их не видно.

- Вот ведь мерзость! – повторил рыбак, ковырнув ногою копоть.

- Ничего, - сказала я. – Дождь пойдёт – всё смоет.