Меч истины

Дядька сел на чурбачок, хитро сощурился, затевая новую сказку:

- Ты знаешь, что только лев может сравняться с леопардом в силе и ловкости? Однажды случилось так: звери саванны поспорили, кто из них победит. И хоть Леопарду и Льву нечего было делить, звери требовали решить, кто сильнее.

Леопард и Лев были друзьями, они никогда не ссорились из-за добычи и уважали друг друга. Но тут дело чести. И они сошлись, оскалили зубы, обнажили когти.

Леопард подумал: «Если я уступлю, все решат, будто я слабее Льва. Они перестанут бояться и однажды, бросившись вместе, загрызут меня!»

А Лев думал: «Это будет славная схватка!» Потому что Лев был силён и никогда не сомневался в своей силе.

Но когда они сошлись, Леопард стал драться всерьёз. Он кричал: «Бейся со мной! Только один из нас выйдет живым из круга!»

Лев удивился, что друг хочет его убить. Но он был ловок и силён. И когда Леопард подлетел в броске, он поймал его за лапу и перекусил её. И бывший воин упал на песок, плача от ярости, потому что оказался слабее.

А Лев заплакал оттого, что никогда больше они вместе не станут охотиться, как два самых сильных воина саванны.

Когда звери разошлись, хромой Леопард понял, что теперь он умрёт с голоду. И ему впрямь захотелось умереть, потому что он перестал быть великим охотником саванны. Он лёг под жарким солнцем и принялся ждать смерти. Но тут над его головой зазвучали грузные шаги. Это шёл Лев и нёс на спине антилопу. Подойдя к Леопарду, он бросил её на землю и сказал:

- Ешь, брат! Это наша добыча.

Я хотела спросить, но он повёл рукой, будто сбрасывая паутину, и закончил:

- С тех пор я никогда не носил леопардовую шкуру. И не жалею об этом. Быть увечным другом живого Льва всё же лучше, чем мёртвым героем. И гораздо лучше, чем убить друга самому.

Не всё мне было ясно в этой сказке, так похожей на быль. Но свои заботы пуще чужих к земле гнули. Томба снова сощурился, глядя мне в глаза:

- А ведь ты спрашиваешь неспроста. Что тебя тревожит, девочка?

Я подумала и сказала правду:

- Боюсь своей силы. Мне она от Богов, да меня же и убьёт. Отказаться бы, а как без неё жить стану?

Он безмятежно уставился в небо, по которому бродили, будто овцы, тучные облака:

- А как люди живут?

- Да кабы я знала!

- Хочешь ещё сказку?

Никогда он не баял их только мне, но те сказки для меня и сложены были.

- Великий Дух Земли, создатель жизни, захотел иметь сына. И он сложил его из самых лучших частей самых разных животных. Сын Великого Духа имел ловкое тело льва, прочную шкуру слона и крепкие крылья птицы. Кроме того, он умел мыслить, как сам Великий Дух. Отец радовался, видя, каким совершенным получился Сын.

Великий Дух жил на высокой горе. И однажды Сын поднялся к нему с земли. Сыну Великого Духа так понравились облака над головой, они были так близко, что ему захотелось там погулять. Он распахнул свои сильные крылья и взмыл в небо.

Великий Дух испугался, что Сын захочет остаться в небе и забудет о земле. И тогда Отец велел Сыну спуститься – и отнял у него крылья.

Но Сын всё равно не перестал любить небо. Львиными прыжками он скакал по заснеженным скалам у края неба, и казалось, что вот-вот полетит. Тогда Великий Дух отнял у своего творения ловкость льва, чтобы никогда больше он не думал о небе.

Но и это не помогло. Сын Великого Духа стал просто подниматься в горы и подолгу сидеть на самой высокой вершине, и облака гуляли рядом с ним. У него была прочная шкура слона, он совсем не боялся замёрзнуть там, в вышине.

Тогда Отец отнял у него и этот дар. Кожа у Сына истончилась, отныне он мог жить только в тёплых саваннах земли. Но Великий Дух забыл заодно забрать у своего творения мысли. И с тех пор неловкий, слабый, бескрылый, человек мыслями возносится в небо и гуляет там, среди облаков, а Отец даже не знает об этом!

Это была чудная сказка. Но я тогда не успела всё уразуметь. Потому что явился Лугий, и сказал, что покуда мы гуляем среди облаков, обед давно выкипел, и Аяна злится. И от неё в небеса не убежишь.

*

А всё же не могла я просто ждать, пока беда случится. Поделилась с Лугием. Муж выслушал, но не принял всерьёз.

- Не бойся ничего. Не родился ещё человек, который мог бы Длинного одолеть на мечах. А неправым он никогда не бывает.

Сказать ли ему, что не мечей боюсь, а чёрной тени, что за спиной Визария стояла. Ладно было Угольку рассуждать о думах крылатых. Те думы для того, кто бедой изувечен. Я же увечила себя сама. И хотела бы не видеть – не получалось. Возвращалось зрение ведовское, и отшатывалась я, узрев злобного духа, сидящего с нами за одним столом.

Как-то, не выдержав, обратилась к самому Визарию. Не могу сказать, с чего он мне страшен был. В его дому жила, зла от него не видела. А всё же боялась. Был он со служением своим спокоен и холоден, как горный кряж: ни гнева, ни жалости. И даже имя его – Марк – было, как удар меча, рассекающий плоть. Смородине нравилось, а я сжималась, когда слышала.

Не враз решилась подойти, разговор начать. И сам он страшил, и тень, за спиной стоящая.

Он выслушал молча, глядел спокойно. Не то, чтобы не верил, а только и чувств никаких не выказал. Каменным было лицо. Не выдержала я, спросила:

- Что же, всё равно тебе?

Вольно им, мужикам, о жизни не думать! А баба как же, что останется с малым дитём на руках? А Томба, который так его любит, что всё простил: и унижение, и увечье! Я бы не смогла, ну да кто меня спрашивал?

Голос у Правого глухой был, а в тот раз и вовсе издалека звучал:

- Изменится ли что-нибудь, если я буду вести себя по-другому? Если знаешь, скажи, сестра.

И снова ему было всё равно, что я о нём думаю. Сам сестрой назвал – за всех решал, не спросясь. Меня зло взяло. Столько людей он убил, что сам не заметил, как убил и себя. Или может, он и прежде был такой неживой – со своим мёртвым богом?

- Что менять, это ты сам решай! За тобой чёрная тень идёт. Тебя и заберёт – не сегодня, так в следующем бою.

Он глаза сощурил, мне вдруг показалось – вот-вот улыбнётся:

- Так что же, не биться мне?

Не боялся он ни смерти, ни боли. Боялся ли чего в миру – не ведаю!

- Хорошо, давай поглядим, - сказал он, поскольку я молчала. – Я не выйду в бой. И беднягу Каллистрата казнят за воровство, которого он не совершал. Невеликая потеря для людей, согласен. Зато я свою жизнь сберегу. А чёрная тень пусть ходит между людьми, пусть ищёт себе другую добычу! Так ли, сестра?

Снова он меня сестрой называл. И улыбался, уже не таясь, ласково так. Как на дуру убогую глядят, а слов её не слушают. Чего слушать, коли сам умнее всех?

- Я жизнь сберегу. А только для чего людям нужна такая жизнь? Меч, что не рубит, мужчина, который не хочет защитить, - и добавил серьёзно. – Должны быть в мире вещи намного больше нас самих, понимаешь? Иначе это будет очень маленький мир.

Молвил и пошёл, а я осталась.

Я и сама ведала, что никого не смогу оберечь. Для того вновь надо было спознаться с волшбой, а она для меня запретна стала. Белые Девки не позволят. Да и надо ли оберегать? Визарий ни о чём не жалел, никого не боялся. Ну, и бог ему судья.

А всё же отлегло у меня от сердца, когда появился в нашем дому худой мальчик Давид, рисовальщик из обители. Покой от него шёл – точно погружалась в сон, миром веяло. Хоть в душе-то у него мира не было – всё понять чего-то хотел. Потому и заступилась за него, когда Лугий прочь гнал. А ещё мне странно стало, как Визарий на него глядел. И синие глаза щурились насмешливо, но без холода. Мне подле Давида покойно было. А Правому он зачем?

Христианский бог чудесных вещей людям не дарил, у него, сказывают, у самого чудес немного было. Должно потому затихали голоса иных богов там, где люди обращались к Христу. И волшба силу теряла. Их священники баяли: оттого, что Нечистым послана. Я про то не ведаю. А только и моё потустороннее зрение уходило, когда рисовальщик молился подле. И тем ещё он мне люб был с богом своим распятым.