Меч истины

Там шёл уже пир горой. Лучик с Томбой праздновали, за здоровье родителей пили. Лишь увидав их, я поняла, что родила Смородина уже давно. А домой не идут – это правильно. В баньке тепло, не след сразу после рождения, да на мороз.

Мужики заслышали, как бухнула дверь, обернулись. Старая псица голову подняла, глянула добрыми глазами. Я кинулась в свой покойчик – на дочку посмотреть. Всё ладно, спит. Мирно в дому, ровно и не случилось ничего. А только я как очумела, колотило меня.

Лучик, даром, что прежде лишнего разу на меня не глядел, почуял неладное. Подошёл, руки на плечи положил. Молвил ласково:

- Всё уже. Чего всполошилась?

От него пахло вином. Но сквозь винный дух доходил до меня запах любимого тела. Будь я в себе, навряд бы решилась. Тогда же было мне всё равно. Я всхлипнула и ткнулась ему в грудь.

И чудо произошло! Подняли меня сильные руки, оторвали от пола, на котором я так ненадёжно стояла – и понесли. Куда несли? Да важно ли! Только б сталось это въяве, только б не кончалось.

Его тело жарким было, мне, иззябшей казалось жарче печки. Будто и не он в море лазил, одёжу на себе сушил. Не помню, куда нёс, как на духмяное сено уложил, как подле оказался. Прежде думалось мне иногда, от нечего делать: ну, как снова мы с ним… как тогда? Не всплывёт из нутра память о насилии, какое надо мной Рейн чинил? Не заставит тело захолонуть перед ласкою?

Нет, не всплыло. Лучик, сказывали, дивный умелец баб утешать. О том и сама я ведала: пожалел ведь меня, девку убогую. В ту же ночь сведала ещё, какой он… разный! И если первый раз был, словно ветерок, с моря пришедший, то другая наша ночь – ярый костёр, горящий в ночи. Мыслю, и я стала иной, потому и ласки наши были крепче, и страсти острей. Я даже озлилась на миг. Где ж тебя носило, звёздный охотник? Почему так долго не шёл? Думал, век буду покорно ждать, мил сердечный друг? И я почти жалила его своим поцелуем. А он целовал и смеялся. И не пахло больше вином. А чем пахло? Должно, так пахнут звёзды, когда их срывают с небес.

- Сплети мне из звёзд венок! Я тоже хочу видеть путь в глубокой ночи.

Он молвил:

- Сплету. Только не сейчас. Не хочу сейчас возвращаться в небо.

- Нет, не уходи! Будь со мной!

И он был. И я была – наконец, свободная от сомнений и страхов. И были мы, а больше я и не ведаю ничего…

Пряно пахло сено. Это не звёзды пахли, а жаркий полдень средь скошенной травы. Вернулось доброе лето, и больше уже не уйдёт никогда. Потому что светил мне мой Лучик, светлый воин с небес. Он подле лежал, раскинувшись вольно, грудь мерно вздымалась. Подле лежал – и светил! Я чуть не рассмеялась, да вовремя опомнилась – разбужу ещё! Сама откинулась в сено, в гору глаза подняла. И не увидела ни крыши соломенной, ни потемневших стропил. Сиял надо мной радужный свет, как давеча в баньке. И в том свете могла я увидеть судьбы всех, кого пуще жизни люблю! Я потянулась за этим знанием… и горний свет вдруг сменился багровой пульсирующей тьмой. И болью. Я ещё осмелилась глянуть, с кем из близких беда. И почуяла – Правый! Ему ту боль принимать. Недалёк уж день…

Всё не так, как быть должно! Счастье моё стало явью. Почему ж навалились мороки? Лучик, оборони!

Потянулась к милому душой, и узрела: колышутся тонкие ветви. Гнёт их ветром, ломает, маются листья. Нет покоя! Это Лучикова душа в недальнем грядущем. Почему? Зачем?

Я ещё не ведала, что те прозрения дарила мне воскресшая моя сила. Что не только боль кромку миров отворяет, пуще боли делает это страсть. На миг мне помстилось, что так я сильна – разведу беду пальцами, как кудель, нить в клубок совью, выброшу за порог, чтобы близких не опутала. И я принялась вытеребливать эту нить, как вдруг моя могута явила мне такое видение, что я враз поняла: не остановлюсь – свою нить перерву. Своими же руками.

Взвился в ночи ярый костёр, какой мнился мне, когда пылала наша любовь. Только освещал тот огонь не сплетённые страстью тела. Стояла подле него белая девка с тяжёлым мечом. И капала кровь с меча, и девка смеялась, но пустыми были глаза, в которых плясало пламя. И другая – такая же, ко мне шла, говорила, вынимая острый нож:

- Сильной хотела быть? Ведать всё хотела? Пора и ответ держать!

И речь её не по-нашему звучала, однако я разумела всё, и от того разумения слабели ноги. Так бывает во сне: хочешь бежать, а они не идут! Да и можно ли убежать из вещего сна?..

Лучик прежде меня проснулся, испугался, какая бледная я лежала. Думала, после того и не глянет – как вспомнит то утро, противна ему буду. Нет, он дурного не вспоминал. Счастлив был, силён, потягивался, как кот. И от страхов моих отмахнулся:

- Пустое! За Аяну ты боялась, вот и снилось незнамо что.

Я и рада ему поверить, а как?

*

После того зимнего утра я свою силу сама замкнула. Боялась даже малой лекарской ворожбы, какая мне чуть не с рожденья послушна была. Крепко помнила слова Белой Девки. А и вдуматься, то всё так. Много ли во мне сил? Готы недаром духом прозвали – Гейст. В чём только душа держалась? Пусть в дому у друзей оттаяло сердце, да тело ведь то же осталось! Много ль тому телу надо, чтобы задуть слабый огонёк жизни, мерцающий на тонкой лучине? Сама себя трачу, сама свой конец приближаю. Не хочу! Дочку осиротить, мужа обретённого покинуть? Не хочу!

А только сила бродила во мне, выхода не находя и делалась из доброго вина смертной отравой. Когда я в первый раз отвернулась от порезанного ночным татем парня, Лучик не осудил. Он теперь мне беречься велел, я и по земле-то ступала через раз – другой раз он на руках нёс. Словно пробудилась вся любовь, что дремала долго-долго. Я и не ведала, радоваться ли? Когда он обнимал меня сзади за плечи, сажал на колени и начинал молча дышать в затылок, пугалась. Ведает ли, что я стала иной? Что себя берегу, людям не раздариваю, как прежде было. И такая Жданка ему мила? Сладкими были наши ночи, заменили они ему белый день. А какова я перед людьми, то ему безразлично было.

А Правый в тот раз уже понял всё. Поглядел только, не сказал ничего. Мне и стыдно стало, потом вспомнила багровую темноту, в которой ему вскорости плыть – и отступилась. Сам он долго ли смог бы спокойствие хранить, кабы ведал то, что ведаю я? Так пусть и не судит!

Не знаю, может, перебродившая сила ведовства отравила бы меня насквозь. Помочь взялся, как и прежде, чёрный дядька.

Как-то, уже по весне, обихаживали мы огород. От наших в том проку немного было. Смородина в степи росла, за скотом умела ходить, а вот землица её не слушалась – чего посадит, не всходило. Мужики всё на заработках, да и когда дома были… Визарий вовсе из нарочитых, он стилом скрипеть умел да мечом махать. А Лучик и того меньше. Так в огороде мы с Угольком вдвоём толклись, и не было нам неуютно и тесно.

Я поглядела на трёхпалую руку, которой он ловко ростки обрывал, да и спросила невзначай:

- Дядька, а пальцы-то не болят? Мне один гот сказывал, у которого руку отняли в бою – ноет будто, как живая.

Томба распрямился, поднял руку, испачканную землёй, поглядел на пальцы, от которых по короткому обрубку осталось, и улыбнулся:

- Они не дают забыть о себе. И ещё о том, почему я жив. Эти пальцы я отдал, чтобы зверь стал человеком.

- Расскажи, - попросила я. Не знаю, для чего попросила. Может, спину разогнуть хотелось? – Какой такой зверь, дядька Уголёк?

Он славно улыбаться умел: ложились весёлые лучики у глаз, сверкали белые зубы, и смешно морщился широкий, как репа, нос.

- Леопард, девочка. Ты слышала о леопардах?

Я слыхала. Дядька много сказывал об охоте в далёкой полуденной земле. Мы же слушали, будто сказку, а Правый становился какой-то чудной: будто и радостно ему, и стесняется чего-то. Томба, как замечал это, рассказывать прекращал – переводил всё в шутку.

Про леопарда я ведала, что это зверь вроде большой кошки, с гладкой пятнистой шкуркой, с жёлтыми большими глазами. Ходит тихо, ступает бережно, землю не тревожит. А только страшен тот зверь, потому что силу свою любит пуще всего. И убивает, чтобы потешиться, поиграть.