Страница 34 из 43
— Куда это вы, дона Мунда?
— Иду выразить соболезнования доне Женуле.
— Уважайму еще не умер.
— Для меня он уже покойник.
Дона Мунда гордо шествует по улице, делая вид, что не слышит португальца, умоляющего ее вернуться. В черном с головы до ног, стройная, она семенит мелким шагом: кажется, что пяток у нее больше, чем каблуков. Врач спешит за ней, хватает ее под локоть. Требует, чтобы она вернулась домой. Мунда не сопротивляется и даже льнет к врачу, который чуть ли не волоком тащит ее к дому.
— Вы со мной танцуете, доктор?
— У меня к вам один, но очень серьезный вопрос: кто отнес ядовитые порошки Уважайму?
— Войдемте в дом, доктор. Там и поговорим. А то вы сам не свой.
Они идут под руку, будто супруги, возвращающиеся с вечеринки. Как только дверь за ними закрывается, португалец приступает к допросу:
— Так, смотреть в глаза! Отвечайте: вы отравили этого человека?
— Уважайму не человек.
— Будь я проклят! Вы мало того что совершили преступление, так еще и меня подставили!
Врача не узнать. Он уходит, хлопнув дверью, и бредет по улице, задрав локти и сцепив пальцы на затылке. Если кто-нибудь наткнется на него сейчас, точно решит, что доктор сам стал малохоликом.
Дона Мунда еще надеется, что он вернется и закончит так неудачно начатый разговор. Но португалец приходит только на следующий день. Рано утром он проникает в дом без стука и застает дону Мунду на полу в коридоре: свернувшись калачиком, она спит под дверью Бартоломеу, в том же траурном платье.
— Дона Мунда! С вами все в порядке?
Она просыпается, вскидывается, поправляет волосы, платье.
— Что случилось? Вы потеряли сознание?
— Я всегда тут сплю…
— Что значит всегда?
Она каждый день спит под дверью Бартоломеу, надеясь уловить хоть звук и понять, что там с ним происходит.
— Надо же, дона Мунда! А говорили, что, мол, так злы на него, так злы…
— Пожалуйста, только этому не рассказывайте.
— Будьте спокойны, не расскажу.
— Обещайте мне одну вещь, доктор. Если Бартоломеу умрет, если он нас покинет…
— Никто вас не покинет, дона Мунда. Один я вас покину.
— Вы уезжаете? Как? Вот так сразу?
— Возвращаюсь на родину. Кончен бал.
— Вы не можете бросить нас!
— Считайте, что уже бросил. Пришел проститься.
— Если вы из-за вчерашнего, то я не успела вам объяснить…
— Не надо мне ничего объяснять, я уезжаю.
Сидониу выходит, наклоняется, чтобы подхватить чемоданы, которые оставил во дворе. Голос Мунды внезапно обретает неслыханную серьезность и глубину:
— А Деолинда?
— Когда-нибудь мы с нею встретимся.
— Нет. Вы никогда больше не встретитесь.
— Мир тесен, дона Мунда.
— Вы что, не поняли? Деолинда умерла.
Железный обруч сдавливает грудь португальца.
Чемоданы падают на землю. Руки мечутся, как слепые птицы в неуклюжем танце. Тело будто пытается что-то сказать, но не находит ни слов, ни жестов. В конце концов, совладав с потрясением, он бормочет:
— Вы это только что придумали, чтобы удержать меня?
Мунда не слушает его. Она загадочно спокойна, в словах — ни капли притворства. Тем же безжизненным тоном она продолжает:
— Деолинда умерла еще до вашего приезда. Умерла, когда делала аборт, за границей.
— Не может быть, не может быть.
— Она была беременна от вашего приятеля, Администратора Уважайму.
Яд, который выпрашивала Мунда, предназначался не мужу, как казалось врачу. Он был нужен, чтобы отомстить Уважайму.
От шума устаешь, но не слушать еще утомительнее. Сидониу на этот раз предпочитает выматывающую глухоту. Возможно, поэтому он решает вернуться в пансион. Дона Мунда следует за ним молча, как в похоронной процессии. Когда Сидониу открывает дверь в комнату, она входит вместе с ним. Потом просит:
— Разрешите мне переночевать сегодня здесь. Я забьюсь в уголок, буду молчать, как будто меня и нет.
Врач не слушает. Скорбь лишила его органов чувств. Вывод очевиден, хоть и невыносим: супруги самым гнусным образом обманывали его. Они лгали о святом: о смерти собственной дочери. И хуже того: пользовались возможностью выжимать из него деньги и получать поддержку.
— Время пройдет, вы все забудете.
Поначалу для Сидониу голос Мунды — не более чем вариант тишины. Но она все пытается утешить его.
— Время — платок, утирающий любые слезы.