Сталин и литература

И если отец не знал о ГУЛАГе, то он хорошо знал живущих рядом с ним в доме и работающих в одних и тех же учреждениях ответственных партийных руководите­лей — большевиков, крупных и не очень крупных начальников. Видел их глубоко. И, за исключением нескольких, презирал за бездарность и подлость. И за прямое воровство.

Под нами, в такой же квартире, как наша, жил партийный хозяин крупного учреждения. Секретарь партячейки, так называлось тогда. Жил с женой и сыном. Потом секретарь, кажется, работал в ЦК. Отец так часто повторял одну его фразу, что я запомнила ее на всю жизнь. Сокровенную фразу. О Льве Николаевиче Толстом. Тот сказал:

— Хорошо, что старик умер. А то принес бы нам много хлопот.

Вот о чем тоже думали партийные руководители. Это хозяйское "нам"... Победив­шие большевики и Лев Толстой — серьезная тема. Что было бы, если бы он не умер на пороге войн и революций? Что было бы с нами? И со страной? Какая библейская трагедия обрушилась бы еще на нашу жизнь? Я не знала тогда, что Ленин назвал умершего Толстого "зеркалом русской революции". А что делали большевики с зеркалами, мы хорошо знаем. И наш секретарь — лучше всех. Толстой, вероятно, умер, чтобы остаться с нами. Без него мы не сумели бы прожить.

Как я говорила, отец вспоминал слова партийного руководителя много раз. Особенно часто после того, как пришли арестовывать его, его жену, а сын остался один.

Но после ареста и расстрела его прежние доносы преследовали отца всю жизнь. По его материалам отца изгоняли с работы до конца дней. Он часто был без работы, что несло ему много унижений, а семье — большую нужду. Трудно об этом писать и сейчас Дело в том. что отец совсем в юные годы и в годы Февраля активно примыкал к меньшевикам и был широко известен. Как меньшевик он подлежал уничтожению и чудом уцелел, прожив несчастную жизнь. Бесконечные обыски, обыски и даже аресты.

Итак, я не забрала своих документов из приемной комиссии филологического факультета ИФЛИ и не поступила в Медицинский институт. А медицину за годы жизни так не полюбила, что и писать боюсь. Но архитектура... Она мстит мне за измену. Архитекторами были и дедушка, и дядя — знаменитый архитектор, столько двоюрод­ных братьев и сестер. Что и говорить! Архитектура мстит мне за измену, тоской по улицам и домам разрушенной Москвы. Не просто снесли дома, разрушили их соединение, движение переулков и площадей. Убили музыку архитектуры, ее живой ритм, который, как оказалось, жил во мне с детских лет.

Конечно, преступники уничтожают деревья, но дерево можно вырастить на земле: я вижу это выселенная в панельный о зелененный белый бред из моего старого дома на Новинском бульваре. Но убитый дом оживить нельзя, а убитый переулок не воскреснет никогда. И улица и площадь — особенно. Ведь разрушены все масштабы, вся причудливая гармония старой Москвы, без которой не может жить человек в городе, который он любит. Если ты — москвич и прожил всю жизнь на углу Новинского бульвара и Кречетниковского переулка, проучился десять лет в школе загадочно извивающегося Кривоарбатского переулка, когда почти в каждом доме и переулке на Арбате жили одни друзья.

"Забудь об Арбате. — сказала мне школьная подруга, узнав о моих хлопотах по обмену после выселения. — забудь об Арбате. . Его нет... В него нельзя вернуться назад".

Соединение фасадов, чередование домов, смена особняков и колонн, незримое движение улицы и переулка...

"Забуду немецкий язык... Забуду немецкий язык", — повторяла я во время войны, стоя у горевшего от немецкой зажигательной бомбы необыкновенного дома на Новинском бульваре иод названием Книжная палата И забыла. . А дом сгорел и не был восстановлен — я когда-то писала о нем.

От прямого попадания фугасной бомбы был уничтожен большой кирпичный дом в Проточном переулке, в районе Смоленской площади, а в подвале, в бомбоубежище погибли все его жильцы. Это было страшно. А фугасная бомба, брошенная в театр имени Вахтангова — в ту ночь вылетели все стекла в нашей квартире, а вокруг театра на Арбате были трещины и повреждения, то отвалилась часть стены, то рухнула другая. Я бегала туда много раз. А в конце улицы Воровского стоял старый дом, там была аптека, в нее два раза попадала бомба — две ночи подряд! Напротив же нашего дома, чуть ближе к Смоленской площади, стоял милый, желто-старо-московский двухэтажный домик. И во время бомбежки отвалилась стена. Он стоял обнаженный — видны были комнаты, кровать и стол. Что дома — живые, раненые и родные, — это я поняла тогда.

И хотя я забыла немецкий язык, но не война разрушила Москву. Москву изрубили москвичи в мирные дни. До сих пор жив в наших руинах сталинский план по реконструкции Москвы. Тогда на нашем доме на плане появилась надпись — "На красной черте". И на многих других домах тоже. Я когда-нибудь напишу об этом подробно — о репрессивном выселении интеллигенции из Москвы — под надзором прокуроров, судов, милиции, всех органов власти. При Брежневе, Промыслове, Посохине...

Сталинское отношение к Москве и в том, как пробивали бульдозерами Калинин­ский проспект, круша улицы, дома и переулки. Когда на наших глазах над прекрасным ампирным особняком нависает подъемный кран и бабами своими с грохотом опуска­ется на дом. И лупит его, лупит, а дома — старые, крепкие, кирпичные. Кирпич проступает как кровь, а разрушенный дом иод конец добивают — взрывают динами­том. Грохот от взрывов постоянный. Годы длилась эта пытка. Мой старый пятиэтаж­ный дом, как рассказали мне, не могли уничтожить в течение нескольких дней. Его разделили на три части и но частим взрывали динамитом. Было это в 1967-м году.

"Когда я умру, нас выселят из нашей квартиры", — много раз говорил мой отец.

6

От края до края по горным вершинам,

Где вольный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ.

Летит эта песня быстрее, чем птица,

И мир угнетателей злобно дрожит.

Ее не удержат посты и границы.

Ее не удержат ничьи рубежи.

Ее не страшат ни нагайки, ни пули.

Звучит эта песня в огне баррикад,

Поют эту песню и рикша и кули,

Поет эту песню китайский солдат.

И, песню о нем поднимая, как знамя,

Единого фронта шагают ряды.

Горит, разгорается грозное пламя,

Народы встают для последней борьбы.

А мы эту песню поем горделиво

И славим величие сталинских лет, —

О жизни поем мы, прекрасной, счастливой,

О радости наших великих побед.

От края до края, по горным вершинам,

Где свой разговор самолеты ведут,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню народы поют.

Я пока не буду говорить о тексте, но надо слышать, как звучит музыка, идущая с небес. Величествен каждый такт этой молитвы-кантаты-марша. Я слышу, как гремит она из всех репродукторов — с мощным усилением мелодии, отчаянной громкостью поющего хора и гремящего оркестра.

Печально, что некоторые строки песни о Сталине застряли в моей памяти до нынешних лет. Надо добавить, что ее помню не только я. Дело в том, что, думая об этой теме, я стала соображать, кто же автор этой знаменитой песни? И спрашивать друзей. Песню помнили все, автора — никто. Оказалось, что так и было задумано. Сейчас я расскажу о том, где я ее нашла.

Был у нас такой знаменательно-знаменитый сборник. Под названием "Творчество народов СССР" (Сейчас мы пожинаем и его плоды.) Сборник по тем временам был издан с большим старанием. Синий коленкоровый переплет с выдавленным на нем народным орнаментом на темы национальных республик всего Союза. Раскрываем книгу — слева гербы всех наших республик и повторенная надпись названия — "Творчество народов СССР" — на всех языках. И еще сообщается, что он подготовлен к 20-летию "Великой Октябрьской социалистической революции в СССР. 1917— 1937". Своеобразное подарочное издание. Тут новое движение сталинского захвата жизни страны — всё народное творчество униженно пало к его ногам. Важный поворот торжества сталинизма. Там есть различные разделы, о которых я скажу ниже.