Парадокс Каина

– Вечен, не вечен… Забудьте эту терминологию… – Колон презрительно сплюнул. – Что-то я не слыхал, чтобы человек, объявленный вечным, жил дольше того срока, который отпустили ему природа и его современники. Бы что, Джулиан, забыли, как просто уничтожается органика? Достаточно дослать в ствол патрон. Знатоки этого дела есть повсюду.

– Даже здесь, в Хиттоне?

Колон усмехнулся. Он смотрел на колеблющиеся масляные факела.

– Здесь их даже больше, чем где-либо, Джулиан. А особенно много их в Биологическом центре.

Семенов вопросительно взглянул на Колона.

– Почему нет? – Колон нисколько не скрывал своего внезапного раздражения. – Что вы знаете о солдатах, прячущихся за ширмами? Может быть, именно сегодня до одного из них дойдет, что его уничтожение, обращенные в хито родственники, его собственная поломанная судьба и все прочее – все это, как ни странно, дело рук человека, которого они охраняют от таких, как они сами? А что вы знаете о человеке-дереве Садале или о том же Тавеле Уламе? Может быть, именно сегодня до Садала дойдет, что той, прежней жизни, в которой он провел почти все свои годы, уже никогда не будет, эта прежняя жизнь никогда больше не повторится, а другой у него попросту нет? А до Тавеля Улама, может быть, именно сегодня дойдет, что всю жизнь он был только вторым, а то и третьим, и именно потому, что первым всегда был другой. Да тут любой… – Колон презрительно обвел взглядом сумрачный зал, – тут любой без особых раздумий готов кого угодно вздернуть на виселице. Хоть самого доктора Сайха.

– Доктора Сайха, может быть. Но не Кая Улама.

– Не вижу разницы, – сухо усмехнулся Колон. – Мне приходилось брать интервью у бывшего императора Бокассы. Когда он уже прятался во Франции. Уверяю вас, между ним, людоедом, и интеллигентным, обожающим поэзию президентом Франции разница была практически неощутима. Вечность другого… – Колон презрительно хмыкнул. – Я и цента не дам за вечность человека другого, пока рядом с ним ходит Тавель, пока рядом с ним находятся цан Су Вин, эти солдаты, пока рядом с ним произрастает человек-дерево, пока рядом с ним дышит и изрекает вечные истины доктор Сайх, а леса Сауми начинены хито, вредными элементами.

– Вы действительно верите в то, что Каю Уламу грозит опасность?

– Я верю в объективную ситуацию. – Колон усмехнулся. – Когда появляется такая притягательная цель, как Кай Улам, человек, объявленный другим, автоматически появляются сотни желающих разрядить в него автомат. Впрочем, род оружия, – добавил Колон, – не имеет значения.

Семенов рассеянно кивнул. Он следил за Садалом.

«Человек-дерево…» – подумал Колон. Он тоже глядел на Садала.

И усмехнулся.

Надоели лжецы. Надоело искать правильные формулировки.

Впрочем, подумал Колон, с честными людьми говорить еще сложнее. В разговоре с честными людьми надо постоянно следить за тем, чтобы самому не солгать.

Он потер шрам на щеке. Он заработал этот шрам, участвуя в операции специального отряда против террористов. Цану Уламу, кажется, не понравился мой шрам.

Плевать.

Доктор Сайх… Новый путь… Человек другой… Они все здесь – лжецы…

Нищее детство доктора Сайха… Его послушничество в монастыре… Левые настроения, бамбуковый заговор, бегство из страны… Нищая юность во Франции… Доктор Сайх берет свое за долгие годы унижений… Хито – враги. Хито – извечные враги. Хито предали революцию, хито следует уничтожить.

Все просто, хмыкнул про себя Колон. Все это уже было. Бее это еще не раз повторится.

Но пружину нельзя сжимать до бесконечности, подумал он. Рано или поздно, но пружина развернется. Она развернется, и тысячи хито, прячущиеся сейчас в джунглях и в болотах Сауми, ударят по мрачно ждущему пустому Хиттону, по черным солдатам, олицетворяющим Новый путь, по генералу Тхангу, по Тавелю Уламу и по его офицерам. Они все будут сметены серой волной, скорее всего, с ними будет сметен и Кай Улам, человек другой, которого пока берут на прицел, правда не нажимая на спусковой крючок. Доктор Улам утверждает, что у Кая Улама, человека другого, останутся дети. Но ведь им, детям Кая, если они будут существовать, придется существовать все в той же толпе грязных, нищих, анемичных, завистливых, жадных хито. Они будут болеть болезнями хито, они будут жить жалким счастьем хито.

Все как всегда.

Колон рассеянно тер щеку. Перед ним что-то брезжило. Он начинал что-то понимать.

Человек другой, он любит каждого и всех? Так говорит цан Улам? Отлично, я задам этот вопрос самому Каю. Я непременно задам этот вопрос человеку другому. Если ты любишь всех и каждого, спрошу я, почему рвы у Южных ворот до сих пор распространяют запах тления, почему в спецпоселениях до сих пор не хватает мотыг, которые используют там вовсе не для обработки земли?

Забавно, если другой ответит: да, я люблю каждого, я люблю всех.

Человек, в сущности, всегда оставался жертвой своей собственной мечты, подумал Колон, морщась от брезгливости. Правда, никто еще не определил эту самую мечту. Быть сильным, быть умным, быть здоровым? Быть счастливым, все понимающим? Да, наверное. Но еще в бездне времен, в царстве тупых и примитивных ракоскорпионов будущему человеку было определено совершенно определенное число рук, ног, ушей, совершенно определенное количество мозгов. Мы плоть от плоти немыслимых поколений тупого зверья, тысячелетиями рвавшего друг друга. В нас ревет слепая ярость ихтиозавров, ископаемых гигантских акул. Разве по силам цану Уламу вытравить такое из человека?

Это тоже вопрос, сказал себе Колон. Этот вопрос следует задать не цану Уламу, а самому Каю.

Он увидел: дерево-человек Садал, потеряв равновесие, оперся на одну из ширм. Не поднимаясь, один из солдат ткнул из тьмы человека-дерево прикладом.

Глядя на Садала, Колон вдруг остро пожалел: будь у него запас времени, он непременно отправился бы с Тавелем в охотничью экспедицию, хотя бы для того, чтобы изнутри увидеть саумский рай – родину человека другого.

Он, Колон, сумел бы написать о саумском рае. Он умеет о таком писать. Он даже о скучнейших, невероятно однообразных опытах генетиков умел писать так, что читатели не отрывались от журнала. Отношения безобиднейших мушек дрозофил в его описаниях выглядели чередой бесконечных войн, в которых одни, нападающие, упорно вводили в дело все новые и новые виды оружия, а другие, обороняющиеся, столь же упорно отыскивали все новые и новые средства защиты.

Человек другой…

Он нападает?

Он, правда, другой?

У него, правда, нет с нами ничего общего?

2

Колон знал: самые удивительные открытия вовсе не обязательно рождаются в лабораториях, известных всему тиру – Есть менее известные лаборатории, деятельность которых не афишируется, но именно в этих лабораториях порой появляется такое, о чем миру лучше не знать. Как, например, в лаборатории молекулярного химика Джеймса Энгуса, старины Джи Энгуса, как прозвали его журналисты.

«Пекло творения» – так озаглавил свой репортаж Колон, не раз бывавший у Энгуса.

Пекло творения.

Лаборатория Джеймса Энгуса, правда, нисколько не напоминала указанное в заголовке место. Высокие потолки, стерильная чистота, пузатые колбы на стеллажах, стекло и никель, стекло и нержавеющая сталь. На стене огромная фотография – нечто вроде модуля, доставившего астронавтов на Пуну. В дальнем углу – стеклянный аквариум с пурпурными морскими ежами, с биологическим объектом не менее болтливым, чем мушки дрозофилы. И легчайший, едва уловимый запах серы – единственное, что можно было тут отнести к непременным атрибутам пекла.

Напоминало все это арену ежедневных войн?

Почему нет?

Во внешнем мире, за стенами лаборатории, могут идти перестрелки, там могут гореть храмы и высотные здания, подорванные броневики и напалм, разлитый с вертолетов. Какое дело до этого химикам? Арена их исследований не менее жестока. Наверное, ассистенты Доктора Улама повязывают головы белыми национальными косынками, мелко вручную подрубленными по краям, но от этого арена их исследований, взятая под прицел микроскопов, не становится менее жестокой.