Кудеяров дуб

У Вьюги еще не спали, но света в комнате было только что от затепленной перед образом Чудотворца лампадки. Под ней на коленях стоял поп Иван. Арина, тоже на коленях, колола на растопку поленце перед открытою печкой и бережно раскладывала лучины по краям плитки. Сам Вьюга сидел за столом, подперев подбородок обоими кулаками.

В одном из темных углов, в каком — не разобрать — шебаршились и взвизгивали крысы.

— Эк, разыгрались, проклятые! — стукнул на них каблуком Вьюга.

— Не к добру это. Раздолье себе чуют, — уныло отозвалась от печки Арина. — Скотине больше нас открыто. Перед пожаром всегда собаки воют. К покойнику тоже…

— Ну, и черт с ними! Что будет, то будет! Чему быть, того не миновать.

— Значит, остаешься? Не пойдешь с немцами? — угадала скрытую в этих словах мысль Вьюги и откликнулась на нее Арина.

— Святителе отче Николе, моли Бога о нас… — тихо пропел под лампадкой отец Иван.

— Опять, как в Масловке, мечтаешь в одиночку советскую власть свернуть?

— Зачем в одиночку? — не поднимая головы с кулаков, ответил ей Вьюга. — Здесь и еще, окромя меня, люди есть.

— Люди-то есть, а только сизых соколов промеж них нету. Один ты, мой соколик, остался, — нежно и грустно, нараспев, причитала Арина. — А округ тебя черные вороны.

— Не устоять воронью против сокола, коли правду ты говоришь, Арина.

— Один в поле не воин.

— Один там или не один, — встал Вьюга с обрубка, — это мы там дальше посмотрим. Всё может быть, что и помощники найдутся.

— Яко мы усердно к Тебе прибегаем скорому помощнику и молитвеннику о душах наших… — продолжал петь отец Иван перед лампадкой.

— Слышишь? — мотнул головой в его сторону. — Вот поп наш одного помощника уже обещает.

— А ты не смейся, не греши, — строго сказала Арина и перекрестилась на образ. — Помолись лучше ему, Милостивцу. Он всем русским людям помочь дает.

— В бедах — хранителю, из погибели — вызволителю, заблудших — водителю, супостатов — смирителю, болящих — целителю, воинов — защитителю, праведных — покровителю, грешных — на путь спасения наставителю… — теперь уже не пел, а частил говорком старый священник и потом снова возгласил по-церковному: — И всея Русской Земли заступнику, хранителю, людям ее милостнику, — стукнул он об пол тяжелым лысым лбом.

— Слышала? — стал перед Ариной Вьюга. — Грешных на путь спасения наставителю. Заблудшихся — водителю. Аккурат в самую точку попал. Блудил я, почитай всю мою жизнь блудил, а он, Милостник, меня вел и с блудных троп повернул. Только, надо думать, не моими, а Осиповыми молитвами вывел. Погибал я — сам не знаю, сколько разов на краю смерти стоял! Опять же, он меня вызволял. А к чему это? Ты раскинь умом, для какой надобности он мне содействовал?

— Где мне знать это, Ваня.

— То-то! Ум твой бабий, куцый. Значит, молчи и меня слушай. В другой раз я тебе того не скажу. Грешных на путь наставителю — слышала? Опять же, в самую точку. Чего я в жизни моей не напаскудил? Обмерить того невозможно. Одних слез сиротских через мое паскудство, может целая река пролита. А братьям своим, мужикам русским, какую муку я причинял?

— Кто не грешен, Ваня.

— Грех греху рознь. Теперь же, я так полагаю, должен я за муку, мною причиненную, от мук будущих братьев моих оберечь, поскольку сил моих есть. Вот тут опять он — на путь наставитель…

Вьюга прошелся по комнате, постоял перед лампадкой, вглядываясь в едва различимые в ее трепетном свете черты Чудотворца на темном образе, и снова стал перед Ариной.

— Остаюсь я, Арина. Тут всему моему пути завершение. Только не так, как в Масловке оставался. Сробел я тогда — бес попутал жизню свою сберечь, ее поганую. Теперь нет. Где стал, там и наставление выполню. Там и лягу.

— Блажен душу свою за други положивший… — донеслось из-под лампады.

— Чуешь? — прислушался сам к тихому голосу отца Ивана Вьюга. — Он, поп, в обнаковенной жизни психует, а что от Писания, так правильно выговаривает, видно, память ему не отшибло. Изничтожу, сколь могу, кровососов, — облегчу тем русских людей.

— Да они-то, Ваня, кровососы-то, ведь тоже русские люди? Опять же, братья?

— Опять ум твой бабий! — с сердцем прикрикнул на Арину Вьюга. — Братья разные бывают. Каин Авелю тоже брат. Что ж, по-твоему, миловать его, ирода?

— А я как же, Ваня? — покорно и жалостно спросила Арина. — Мне куда деваться?

— А тебе что? Какой на тебе грех?

— Вместе ведь грешили…

— Ну, это бабий грех. Он у Бога на весах тяжело не потянет. Как пух! Исповедаешься попу — и все тут. Стой! — прислушался Вьюга. — В дверь кто-то стукнул. Будто как из наших.

Вьюга вышел в сенцы и, поговорив с кем-то через дверь, вернулся с Мишкой.

— Живо собирайся, дядя! — торопил тот еще с порога. — Большое дело есть! Сам «красивый» на мушке. Помнишь, тот, о котором Таска сообщал, только не знал по имени.

— Врешь! Кто его обнаружил? — лязгнул зубами Вьюга. Миша сел на обрубок и коротко, четко, не сбиваясь и не волнуясь, рассказал происшедшее на квартире доктора Дашкевича. Сам даже удивился своему спокойствию, ясности своих мыслей. Они не толпились в его мозгу, не наскакивали друг на друга, не сплетались в клубок, как бывало с ним прежде в решительные моменты. Не было теперь и колебаний. Всё было ясно и, главное, он твердо знал то, что он должен делать, что он сделает.

«Словно теорему вывел», подумал студент.

— Ни на немцев, ни на своих ребят рассчитывать сейчас не приходится, — так же спокойно продолжал он, — время не позволяет, упустим момент — сотни людей погибнут, да и самого красавца нашего тоже упустим.

— Ишь, что удумал, стервец! Головастый он, его мать! — выругался Вьюга, шагнул к постели, отбросил лежавшую в изголовье розовую ситцевую подушку и сунул в карман черневший под ней пистолет. Потом надел бушлат и проверил во внутреннем грудном кармане.

— Ну, топаем? Или нет, обожди. Вместе сейчас выйдем. Он подошел к лампадке, не глядя, пододвинул рукой ближний стул на место, с которого встал и отошел вглубь комнаты отец Иван. Стал на стул и снял икону с гвоздя.

— Втрех пойдем. С ним, с Помощником Скорым.

Вьюга подсунул образ под бушлат и туго подтянул поясом. Проходя мимо Арины, даже не взглянул на нее.

Хлопнула наружная дверь. В темном углу снова злобно завизжали крысы. У них, видно, шла драка.

Из сеней потянуло холодом и страхом.

— Отец Иван, где ты?

Арина оглядела все забитые сумраком углы. Старика там не было. Не в силах вынести одиночества, она метнулась в сени. Там тоже пусто, и дверь не заперта на щеколду. Выскочила на улицу. Пусто. Тихо. Лишь где-то далеко выла собака.

ГЛАВА 38

Мишка и Вьюга быстро шли вниз к вокзалу по погруженным во тьму улицам. Город молчал, словно сжавшись в испуге перед неведомым. Только с главной улицы доносился шум проходивших по ней автомашин.

При быстрой ходьбе Вьюга заметно хромал, но не только не отставал от Мишки, а временами даже понукал его. На ходу он ворчал, как сердитый кобель над костью.

— Ловко обмозговал, черт. Сейчас все пути гружеными составами забиты. Их всех враз полымем охватит. Специалист! Что ж, он тоже брат, говоришь? Такую братию до корня истреблять надо. Теперь не уйдет, шалишь.

Дошли до станции. Ее двери были наглухо заперты и окна темны. Только в одном, вероятно, в окне дежурки, голубел невидимый с самолетов свет. Но у дверей темнели бесформенные кучки сбившихся на своем багаже, тесно прижавшихся друг к другу людей. Слышался детский плач.

— Сегодня только погрузка шла. Отправка завтра с утра начнется. У немцев на всё свой образец, — сказал Миша, — на все свой порядок.

— Завтра весь их порядок поломают. Как народ попрет, кто его удержит? Струмент при тебе?

— Какой струмент?

— Ясно, не плотницкий. Пушка и что там еще у тебя есть?

— Всё в порядке. Пистолет и еще финка покойника Броницына.

— Ты проверь. Зря палить мы не будем. Дело неверное. Какие мы с тобой стрелки? Действуй лучше втихую. К тому же и немцев тоже остерегаться надо: сбегутся на шум, захватят нас с оружием, тогда доказывай, кто ты есть. Время горячее, как раз сам пулю слопаешь. Теперь на пути нам, что ли, сворачивать?